Сущность – или сущности: они колебались между единством и множеством, – выскользнули из пределов чувствительности, из комнаты.
– Во-во, – сказала она, когда они ушли и комнату начала заполнять вонь горелого хлама и взорвавшихся телевизоров, уже не липнущая к ним. – Повинтите, повинтите. А не… ну знаете. Приведите мелкую падлу. Надо задать ему пару вопросов.
Мардж обошла все, что могло иметь хотя бы отдаленную связь с Леоном или Билли, и развесила ксерокопированные плакаты. Полтора часа работы за ноутбуком, два джпега и простая верстка: «Вы видели этих людей?» Она написала имена и номер мобильного, купленного специально, посвященного исключительно этой охоте.
Она степлерила их к деревьям, вешала на доски объявлений у газетчиков, расклеивала на боках почтовых ящиков. Первые день или два она бы сказала, что относится к ситуации настолько нормально, насколько могла в данных обстоятельствах – насколько мог бы любой. Она бы сказала, что да, конечно, так непостижимо потерять любимого, а потом, конечно, выслушивать угрозы от устрашающих личностей, – это ужасно, но иногда ужасное случается.
Мардж перестала себе это говорить, когда день за очередным днем не шла в полицию, чтобы рассказать об этом столкновении. Потому что… И вот тут она терялась в словах. Потому что в мире что-то изменилось.
Те полицейские. Им не терпелось вытянуть из нее ответы, они заинтересовались ею как фигурантом, но она не почувствовала ни от одного из них личной заинтересованности. Очевидно, у них было срочное задание. При этом Мардж поймала себя на уверенности: это задание ни в каком виде не включает ее безопасность.
Что все это значит? Какого хрена, думала она, вообще творится?
Она чувствовала, будто попалась – как рукав в шестерни. Работа словно просачивалась через фильтр. Дома ничего не работало. Вода из-под крана плевалась, перемежаясь пузырями воздуха. Ветер как будто настроился бить по ее стенам и окнам сильнее обычного. По ночам был плохой прием у телевизора, а уличный фонарь перед домом включался и выключался – смехотворно сбоящий и несовершенный.
Мардж не один вечер слонялась от софы к окну, от софы к окну и все выглядывала, как будто Леон – или Билли, который не раз появлялся в этих, как их назвать, фантазиях, – будет просто стоять снаружи, прислонившись к фонарю, ждать. Но там были только пешеходы, ночное освещение ближайшей бакалеи и сиротливый, без всяких прислонений, фонарь.
Только после многих часов светомаскировочного затемнения вперемежку с освещением – этакого театрального эффекта из-за штор – однажды ночью Мардж, не выдержав, обратила на фонарь хоть какое-то внимание, и тут ее с физическим шоком озарило – от этого прозрения она даже пошатнулась и ухватилась за стену, – что прихоти подсветки неслучайны.
Она вычислила петлю. Сидела несколько минут, наблюдая, подсчитывая, и – наконец и нехотя, словно этим она признавала то, что признавать не хотела, – начала записывать. Фонарь загорелся, загас. Вспышка-вспышка. Быстро, медленно, теперь долго и ярко. Вкл выкл вкл-вкл-вкл выкл вкл выкл вкл выкл – а потом туманное затухание и снова краткий паттерн.
Что еще это могло быть? Длинноты и паузы в повторяющихся комбинациях. Фонарь плевался светом в морзянке.
Код она нашла в Сети. Фонарь говорил: ЛЕОН МЕРТВ ЛЕОН МЕРТВ ЛЕОН МЕРТВ.
Мардж переводила раз за разом, много раз. В течение этих долгих минут она не думала о том, что чувствовала. «Леон мертв», – шептала она. Пыталась не думать о смысле, только перепроверяла, что правильно перевела проблески точек-тире.
Она выпрямилась. Конечно, была оторопь от скверного абсурда, от «как» этого сообщения; но и сами слова, их содержание, их объяснение пропажи Леона – она не могла их развидеть, забыть. Мардж осознала, что рыдает. В шоке она плакала долго, почти бесшумно.
Приноровившись к ритму света, она тут же заметила последнюю, внезапную перемену. Она схватила ленту морзянки и пролила на нее слезы. Последняя фраза фонаря повторилась только дважды. «НЕ, – читала она, – ЛЕЗЬ».
Захлебываясь и поскуливая от горя, двигаясь, как в студне, Мардж перешла к компьютеру и начала искать. Ей ни разу не пришло в голову подчиниться последнему запрету.
35
Над городом парила бумага.