Козел отпущения

Разумеется, люди не ждали христианства, чтобы начать реабилитировать невинных жертв. В связи с этим всегда вспоминают и Сократа, и Антигону, и других – и вспоминают справедливо. В этих случаях есть черты, похожие на христианское отношение к мученикам, – но они имеют точечный характер и не затрагивают ни одно общество как целое. Причина уникальности мученика – в том, что его сакрализация терпит неудачу в самых благоприятных для ее успеха условиях: эмоции толпы, гонительские и религиозные страсти. Действительно, тут имеются все гонительские стереотипы. Для большинства христиане – это раздражающее меньшинство. Они в изобилии наделены признаками виктимного отбора: прежде всего они принадлежат к низшим классам, среди них множество женщин и рабов. И тем не менее ничто не подвергается сакрализующему преображению. Гонительская репрезентация предстает в своем подлинном виде.

Канонизация – это не сакрализация. Разумеется, в прославлении мучеников и позже в житиях средневековых святых имеются пережитки примитивной сакральности. Я уже упоминал некоторые из них в связи со святым Себастьяном. Механизмы насилия и священного действительно играют определенную роль в преклонении перед мучениками. Считается, что сила давно пролитой крови может истощиться, если ее время от времени не возобновлять свежей кровью. Это действительно так в случае христианских мучеников, и это, несомненно, важный фактор в распространении их культа – но суть в другом.

Сейчас большинство историков, в том числе историков-христиан, подчеркивают в этом культе исключительно жертвенные[64] рудименты. Они считают, что нашли в нем связующее звено между теологическими аспектами христианства (будто бы исключительно жертвенными) и его социальной эффективностью (будто бы тоже жертвенной). Они уловили здесь вполне реальный момент, но это момент второстепенный, и он не должен заслонять от нас процесс специфически христианский, который действует в направлении, обратном жертвоприношению, – иначе говоря, в направлении откровения.

Тот факт, что два противонаправленных процесса могут сочетаться, парадоксален лишь внешне. Точнее говоря, он воспроизводит парадокс Страстей и вообще Евангелий, которые легко поддаются вторичным и поверхностным мифологическим кристаллизациям потому, что они должны воспроизвести мифологический процесс с максимальной точностью, чтобы вывести его на свет и подорвать его на самой глубине.

Вся чисто жертвенная теология Евангелий основана в конечном счете на Послании к Евреям, а даже оно не позволяет свести феномен мучеников исключительно к его жертвенным элементам. Посланию, я полагаю, не удается сформулировать, в чем подлинная уникальность Страстей, но оно пытается это сделать и приходит к важному результату, представляя смерть Христа как совершенное и окончательное жертвоприношение, которое делает все жертвоприношения утратившими силу, а, значит, всякое последующее жертвенное предприятие неприемлемым. Это определение оставляет в тени ту абсолютную специфичность христианства, которую я пытаюсь очертить, но оно тем не менее запрещает простой возврат к монотонной и примитивной традиции жертвоприношения, а именно такой возврат и происходит, когда мы сводим феномен мучеников исключительно к механизмам насилия и священного.

Неудача мифогенезиса в случае с мучениками впервые в больших масштабах позволяет историкам увидеть гонительские репрезентации и соответствующее им насилие в рациональном свете. Мы застаем толпу в разгар мифотворческой активности – и она оказывается совсем не такой милой, как воображают наши теоретики мифа и литературы. К счастью для антихристианского гуманизма, пока что еще считается допустимым отрицать, что здесь перед нами тот же самый процесс, который во всех других местах порождает мифологию.

Механизм козла отпущения благодаря самому факту своего разоблачения уже не обладает эффективностью достаточной, чтобы произвести настоящий миф. Поэтому и невозможно непосредственно продемонстрировать, что речь идет именно об этом порождающем механизме. Напротив, если бы этот механизм сохранял свою эффективность, то не было бы христианства, а была бы лишь очередная мифология, и до нас все дошло бы в уже преображенном виде действительно мифологических тем и мотивов. Итог оказался бы тем же самым: и здесь мы бы тоже не распознали порождающего механизма. А того, кто его обнаружил бы, обвинили бы в том, что он принимает слова за реальность и измышляет настоящее гонение за благородным мифологическим воображением.