Козел отпущения

Научный дух не мог появиться сам по себе. Он предполагает отказ от магически-гонительской каузальности, так хорошо описанной нашими этнографами. Далеким и недоступным природным причинам человечество всегда предпочитало причины «значимые в плане социальных связей» и допускающие «коррективное вмешательство», иначе говоря – предпочитало жертвы.

Чтобы направить людей к терпеливому исследованию природных причин, следовало сначала их отвратить от их жертв. А отвратить их от жертв было нельзя иначе, кроме как показав им, что гонители «возненавидели без причины» и – отныне – без ощутимого результата. Чтобы сотворить такое чудо – не у нескольких исключительных индивидов, как в Греции, а в масштабе огромных народов, – требовалось то экстраординарное сочетание интеллектуальных, моральных и религиозных факторов, которое дано в евангельском тексте.

Люди не потому перестали охотиться на ведьм, что изобрели науку, а потому изобрели науку, что перестали охотиться на ведьм. Научный дух – как и дух предпринимательства в экономике – это побочный продукт глубинного воздействия, оказанного евангельским текстом. Современный Запад забыл об этом откровении и интересуется лишь его побочными продуктами. Он делает из них оружие, инструменты власти, и сегодня этот процесс уже обращается против него. Он считает себя освободителем – и обнаруживает в себе гонителя. Сыновья проклинают отцов и становятся их судьями. Во всех классических формах рационализма и науки современные исследователи обнаруживают пережитки магии. Наши предшественники, вместо того чтобы одним разом, как они полагали, выйти из круга насилия и священного, восстановили мифы и ритуалы в ослабленном варианте.

Наши современники все это критикуют; они громогласно осуждают гордыню современного Запада, но лишь затем, чтобы самим впасть в еще худшую гордыню. Чтобы не признавать нашу ответственность за злоупотребление, которому мы подвергли доставшиеся нам грандиозные преимущества, мы отрицаем их реальность. Мы отрекаемся от мифа о прогрессе лишь затем, чтобы заново впасть в еще худший миф о вечном возвращении. Если верить нашим ученым, мы не находимся под воздействием какой бы то ни было закваски истины; наша история не имеет никакого смысла, само понятие истории ничего не значит. Знамений времени не существует. Мы не проживаем то уникальное приключение, которое, как нам кажется, мы проживаем. Науки не существует; знания не существует.

Наша недавняя духовная история все больше походит на конвульсии одержимого, который предпочитает смерть грозящему ему исцелению. Раз мы так надежно забаррикадировались против всякой возможности знания, то, значит, мы очень сильно опасаемся прихода этого знания и воспринимаем его как враждебное. Я попытался показать, что многое в нашем мире определяется тем, что дешифровка гонительской репрезентации была резко ограничена. В течение нескольких веков мы дешифруем одни репрезентации и не толкуем другие. Наша демистификаторская способность не простирается за пределы области, которую сама же она и определяет как историческую. Понятно, что сначала она упражнялась на наиболее близких репрезентациях – они легче всего поддавались дешифровке, поскольку уже были ослаблены евангельским разоблачением.

Но наше нынешнее топтание на месте нельзя объяснить одними только трудностями дешифровки. Как я показал, наша культура, отказываясь распространить на классическую и примитивную мифологию вполне адекватные для них процедуры интерпретации, страдает настоящей шизофренией. Мы стараемся оградить миф западного гуманизма, руссоистский миф о природной и первобытной доброте человека.

Но дело не в этих мифах. Они лишь аванпосты более упорного сопротивления. Дешифровать мифологию, открыть роль «козлов отпущения» во всяком культурном устройстве, решить загадку примитивной религии – значит неизбежно подготовить возвращение в силе евангельского и библейского Откровения. С того момента, как мы действительно поймем мифы, мы уже не сможем считать Евангелие одним из мифов, поскольку именно оно дает нам средства их понять.

Всеми силами мы сопротивляемся этому грозящему нам свету. Уже долгое время он освещает многое вокруг нас, но еще не освещает самого себя. Мы условились верить, что он исходит от нас самих. Мы принимаем самих себя за свет, тогда как мы всего лишь свидетели света. Но как только яркость и радиус действия этого света еще немного увеличатся, то он сам выйдет из тени, обратится на самого себя и себя осветит. Евангельский свет раскрывает свою собственную специфичность по мере того, как он распространяется на мифологию.