Козел отпущения

Подобная демонстрация все-таки возможна, как я (хочется верить) это показал, и даже совершенно надежна – но она должна направиться по окольным путям, какими мы и шли. В житиях святых моделью всегда служат Страсти, именно на их фоне всегда излагаются конкретные обстоятельства тех или иных гонений. Но это не просто риторическое упражнение, не только формальное благочестие, как это воображают наши псевдодемистификаторы. Критика гонительских репрезентаций начинается именно здесь; сначала она приносит грубые, неловкие и неполные результаты, но ведь такая критика, до тех пор вообще немыслимая, требует долгого обучения.

Мне возразят, что реабилитация мучеников – партийное дело, основанное на общности между жертвами и их защитниками. Что «христианство» защищало только родные ему жертвы, а победив, оно само сделалось тираническим угнетателем и гонителем. Что по отношению к собственному насилию оно выказывает ту же слепоту, что и те, кто прежде гнал самих христиан.

Все это правда, такая же правда, как и связь мученичества с жертвенной идеологией, но опять-таки – это лишь вторая правда, которая скрывает первую. А первая правда состоит в том, что происходит грандиозная революция: люди – по крайней мере, некоторые люди – не дают себя соблазнить даже тем гонениям, которые опираются на их собственные верования, и прежде всего на само «христианство»; сопротивление гонениям внезапно возникает внутри самого гонительского универсума. Я имею в виду, разумеется, процесс, который я подробно описал в начале настоящей книги, – демистификацию охоты на ведьм, расставание целого общества с самыми грубыми формами магическо-гонительского мышления.

На протяжении всей истории Запада гонительские ре-презентации слабеют и рушатся. Это не всегда означает, что уменьшается масштаб и интенсивность самого насилия. Но это означает, что гонители не могут надолго навязать свою точку зрения окружающим их людям. Потребовались века, чтобы демистифицировать средневековые гонения, – и хватает нескольких лет, чтобы дискредитировать современных гонителей. Даже если завтра какая-нибудь тоталитарная система распространится на всю планету, она не сумеет обеспечить победу своему мифу, иначе говоря – магически-гонительскому аспекту своего мышления.

Это тот же процесс, что и в случае с христианскими мучениками, но очищенный от последних следов сакрального и радикализованный, поскольку он уже не требует никакой общности веры между жертвами и теми, кто демистифицирует систему гонения на них. Это хорошо видно по используемому языку. Мы всегда пользуемся именно этим языком; другого у нас просто нет.

В классической латыни у глагола persequi нет коннотации «несправедливости»; он значит просто «преследовать по суду». В современном направлении слово persecutio (гонение) повернули христианские апологеты, прежде всего Лактанций и Тертуллиан. В идее государственного аппарата, который служит не справедливости, а несправедливости и систематически деформируется гонительскими искажениями, очень мало римского. Точно так же по-гречески слово martys, от которого происходит французское martyr (мученик), значит просто «свидетель», и только под христианским влиянием слово эволюционировало к современному смыслу гонимого невинного, героической жертвы несправедливого насилия.

Когда мы пишем: «Жертва – это козел отпущения», мы прибегаем к библейскому выражению, но и оно, как я говорил, уже не имеет того смысла, какой имело для участников одноименного ритуала. Для нас оно имеет тот же смысл, что и невинная овца у Исаии или Агнец Божий в Евангелиях. Без эксплицитной отсылки к Страстям именно их мы всякий раз сопоставляем с гонительскими репрезентациями; это модель, которая служит нам дешифрующей решеткой, но сейчас она так хороша усвоена, что везде, где мы уже умеем ее использовать, мы используем ее машинально, без эксплицитной отсылки к ее иудейским и христианским истокам.

Когда Евангелия утверждают, что теперь Христос заместил собой все жертвы, мы видим здесь лишь сентиментальность и велеречивое благочестие, тогда как это буквальная истина в эпистемологическом отношении. Люди научились опознавать свои невинные жертвы, лишь помещая их на место Христа; Раймунд Швагер это очень хорошо понял[65]. Разумеется, Евангелиям в первую очередь интересна не интеллектуальная операция, а та перемена отношения, которую она делает не необходимой, как того нелепым образом требуют некоторые, но возможной: