Ковыль

– Я тоже не сообразила, что надо было сколь-нибудь выдать. Своих-то в гости, поди, позовёшь, угощение, подарки… Сколько дать?

Егор Кузьмич обрадовался, что Валентина Ивановна подсказала ему, зачем он вернулся. Верно: приедут дети с внуками – вот радость!

– Пятьдесят! – размахнулся Сбруев и поглядел на Валентину Ивановну с сомнением: неужто даст?

– Давай книжку-то, – улыбнулась она.

Егор Кузьмич заспешил и никак не мог попасть пятернёй под отворот пиджака, а булавка, которой он застегнул карман, и вовсе ускользала, как лягушонок. От непривычной суеты и волнения его даже пот прошиб! Наконец справился и с этой незадачей, облегчённо выдохнул и подумал вдруг: «А что если заломить тысячу?» Его так и подмывало: «Тысячу!»

– Не мало будет полсотни? – спросила Валентина Ивановна. – У тебя же их вон сколько, да и тётки-Дарьины, наверное, явятся. Бери сто.

То, что Дарьины дети тоже приедут – было соображение, но как-то несущественно, отдалённо, оттого, видимо, что и с деньгами тогда ещё не прояснилось, а вот теперь, когда никаких сомнений не осталось, и о приезде чужих детей посторонний человек говорит, как о само собой разумеющемся деле. Что-то неприятно кольнуло в сердце. Захотелось хоть однажды сделать широкий жест перед детьми, смотрите, мол, отец ваш каков! Но при чужих – как же?

Купеческий восторг, на мгновение овладевший настроением Сбруева, угас.

– Сто, ладно, – согласился он. И мурашками по спине: «Тысяча старыми!»

Один раз в жизни заработал за месяц больше тысячи Егор Кузьмич, но не получил такой огромной суммы, потому что случилось это накануне денежной реформы, и зарплату, за вычетом аванса, выдали новыми деньгами.

В жизни столько не писал Сбруев, сколько в этот день; а зря избегал, писарское дело оказалось на диво прибыльным. Он уже подтрунивал над своими недавними сомнениями. Ощущая рукой в кармане хрустящие бумажки – две двадцатипятирублёвых, три десятки и четыре пятёрки – так выдала ему Валентина Ивановна, – направился не в магазин, а домой.

Но вслед за радостью, что реальность выигрыша подтвердилась наличием денег, в душе Егора Кузьмича зародилась тревога и, разрастаясь как снежный ком, катящийся с горы, вылилась в одно короткое, но страшное слово:

– Беда!

В чём заключалась эта беда, он не мог себе объяснить, но чувствовал её близкое дыхание – будто тёмная туча нашла – хоть кричи, призывая людей на помощь. Прямо наказание: сперва лишился покоя и сна, что денег не получит, а теперь и вовсе небывалое – страх накатил. С чего бы?

Не Федьки же забоялся? Разбойник он, конечно, тот, три срока отбухал, а и в четвёртую ходку не задержится. Вся Федькина горемычная жизнь Сбруеву известна. Первый раз он мальцом на воровство пошёл, с голодухи, которая была после войны. С настоящими урками по глупости связался, а дело оказалось мокрым – сторожа на продскладе зашибли до смерти. Хоть Федька и не бил, но в деле участвовал. Тут Федькина жизненная линия и обозначилась. Потом, когда высшую воровскую науку он в лагерях освоил и вышел на свободу, без ножа за пазухой по улице не гулял; нож – для храбрости. А когда нож под рукой, рука зудит… Правда, на улице никто не пострадал. Женился к тому случаю Федька и тёщу свою по пьянке сильно порезал. Сбежал из дома молодой жены, но недалеко, поймали, судили. Вышел – и опять с ножом, у мужика в городе деньги отнял. Снова пустился в бега, страна большая, надеялся, что не найдут. Нашли и спрятали – в надёжное место. Всякому сроку приходит конец, две недели назад Федька «нарисовался» в родимой стороне. К матери в хату пришёл жить; жена его уехала из этих мест с более путёвым мужиком – от греха подальше. Глаза у Федьки тёмные, цыганские, взгляд жуткий, душа в черноте, не угадаешь, что в ней, а к дому тянется.

Деньги в кассе – соблазну меньше, и не столько даже Федьке, сколько дружкам его.

Нет, не жулики смущают Сбруева, а что-то иное вгоняет в тревогу и смуту, неведомое ранее и потому зловещее.

Глава 7

Телеграммы детям Сбруев не стал отбивать – там за каждое слово плату берут, а спешить куда? Всем написал одинаковые письма: «Выиграл машину. Что делать? Отец».

В магазин ходили с Андреем Фомичом, тот помог принести водку. Купили сразу ящик: так – четыре бутылки в ряд, а так – пять.

– Как на свайбу, – сказал Фомич одобрительно, выставляя бутылки на стол перед Дарьей.

Она не радовалась покупке, смотрела исподлобья и прятать зелье в шкаф почему-то не торопилась. Егор Кузьмич сам убрал с глаз драгоценную жидкость, сказал то ли жене, то ли самому себе:

– Конфет, однако, надо было взять?

– Конфет, – подхватил Андрей Фомич, – для ребятишков и пряников, а и закусь надо!

Сбруев посмотрел на приятеля неодобрительно: какую такую закусь? Дома у них всё есть: огурчики солёные, капуста. Картошки в подполье на полколхоза хватит, можно и свежей с огорода попробовать, а главное – сало. Сало подкопчённое, в четыре пальца, – добрый был зимой боров.

– Селёдку – первое, – загнул палец Фомич, – сыр – второе, третье – э-э… констервов каких-нить. Культурная штука!

– Хм, – пробурчал Сбруев, – не бояре.

Посмотрел на смурную Дарью.