Ковчег Лит. Том 2

Мой ангельский Л. А. ответил бы — что надо, то и режут, остальное выглядит примерно так:

Операционная. Хирург. Ассистент. Две медсестры. Больная.

Хирург. Начнем! Есть заказы? Вам что-нибудь из этой ноги надо? Смотрите, вот, например.

Две медсестры. Ой! Какая штучка! Мы возьмем.

Хирург отдает.

Ассистент. А мне? Я тоже хочу! Вот это мне!

Хирург. Сейчас, сейчас… так… во-о-от… На. О! А это чур, мне! Это очень нужная штука. Девочки, отложите.

Две медсестры откладывают, бережно заворачивая в разноцветную бумагу.

Ассистент. Я бы еще это взял, если только помельче порезать. Можно?

Хирург. Можно. Только мельчи сам.

Ассистент (радостно). Спасибо! (Мельчит и ссыпает все в карман).

Хирург. Больная, вам что-нибудь нужное отрезать?

Больная (с завистью). Ну, не знаю, доктор. А что осталось? Больная поворачивает голову и видит в углу чьи-то руки. А это что?

Хирург (смотрит). Ой! Девочки! Ну что это? Опять не убрались? Чьи это?

Две медсестры. Это руки пианиста. Сейчас подметем…

Другая Прекрасная Дама, нарушавшая все рекомендации врачей, спросила:

— А у вас не булькает кровь при ходьбе?

— ?

— Ну, вены-то вырезали!

Ясно. Моя правая нога превратилась в прекрасный стакан для переноски крови. Может, даже пару стаканов. Или античную амфору, в которой булькает, а если туда всунуть кипятильник — закипает кровь. Теперь мне понятно, почему нога перевязана. Если такую стаканную ногу не перевязать, пожалуй, все разбулькаешь еще до выписки. А я-то думаю, почему многие оборачиваются, когда я хожу по коридору. Рефлекс. Булькающий стакан привлекает внимание. Вот почему Л. А. мне говорил, что не надо ходить больше десяти минут. Боялся, что всю кровь разбулькаю.

У этой же Дамы была еще одна прекрасная фантазия. Выглядело это примерно так:

Операционная. Заботливые врачи в масках и перчатках отрезают тромб, а потом ловят его… сачком. Я так и вижу эту картину. Заходи справа! Держи сачок ровно! Откуда у тебя руки растут? Давай, окружай его! Быстрее! Вот-вот полетел! Давай, накрывай! Крылья не повреди! О! Смотри какой! Чуть не ушел! А ты вечно сачки рвешь!

Финал. Я

«Вы нас забудете уже завтра».

Что мне теперь сказать? Нужен ведь и финал, но я не хочу его писать, я ведь так и не знаю, откуда взялся лысый фламинго.

Я вовсе ничего не забыла и не забуду, я, как назло, помню и вижу все больше и больше, почти нет никакой надежды на предсказанное Л. А. беспамятство. Больничный остров словно вцепился в меня, но, может, тогда стоит приврать, чтобы рассеять эту память и перепутать вымысел с реальностью? Тогда остров отступит, он тоже меня с кем-нибудь перепутает. Это ведь всего лишь мой сказочный больничный дневник, в котором нет подтверждения тому, что я скучаю по четвертому с половиной корпусу простой городской больницы, второму этажу, палате двести десять, кровать справа у окна, где нещадно дует.

Может быть, это какой-то отблеск (как это правильно — психологическая травма) моего полубольничного детства: клизм, операционных, темноты, боли и ненужности. Хорошо, что детство не повторяется.

Я очень люблю вас всех и ненавижу дурацкий стул в ординаторской, который некому прооперировать и выписать вон.

Я мечтаю превратиться в лодку на самом солнечном пляже в мире и попасть под дождь, чтобы стать ужасно смешной, похожей на выжатого из своего теплого алого цвета фламинго.

Евгений Мамонтов Семинар Бориса Анашенкова, выпуск 1993 года Классик

Афанасий Никитич переругался со всеми и теперь кушал кефир.

Углы губ его были опущены, чайная ложечка подрагивала в руке.

В полировке стола отражались блюдце, стакан и небо.

Афанасий Никитич промокнул губы салфеткой.

Сегодня старик ругался по телефону с сыном — пропащим человеком — по поводу внучки. Переводя возмущение в нажим, с которым он произносил каждое слово, старик утверждал, что внучка должна поступать в художественное училище. Сын старика, желая перевести разговор в шутку, спрашивал: «Это потому, что она рисовала тебе картинки на каждый день рождения?» Старик задыхался от ярости и двигал ртом как рыба.

Теперь, чтобы успокоиться, старик надел очки и стал читать, устроившись в кресле. Время от времени он отрывался от книги и смотрел в окно, как бы слушая, как прочитанный абзац растворяется в небе, углубляя его. Некоторые предложения он перечитывал дважды и улыбался.

Почитав так около часа, он почувствовал, что нужно сделать перерыв. Слух, которым он чуял свой собственный голос, звучавший про себя во время чтения, ослаб, утомился.

Старик надел пиджак, добротный, но ставший для него несколько мешковатым в последнее время, взял большой тростевой зонт и отправился на прогулку по залитым солнцем, уже прогревшимся улицам, поджавшим синие утренние тени под самые карнизы жестяных подоконников.