Ковчег Лит. Том 2

Шанс встретиться у Афанасия Никитича и Эрика был приблизительно один из тысячи, и все же это было ровно в тысячу раз больше, чем шансов подружиться. Это отчасти уравновешивается тем, что никто из них не считал, что они подружились. Но, в любом случае, без помощи ошибки тут было не обойтись, и она услужливо вкралась в бумаги социальной службы. Афанасий Никитич сначала не хотел открывать дверь, подозрительно глядя в глазок, потом не хотел брать принесенный пакет, наконец смирился и расписался в получении. Так начались их регулярные встречи, но знакомства так и не состоялось бы никогда, если бы однажды старик не обратил внимания на обувь Эраста. Это были замшевые кроссовки, затертые, растоптанные как лапти, с отстающими подошвами, которые хотелось немедленно подвязать веревкой, чтобы они не отвалились.

— Какой у тебя размер ноги?

— Чего?

— Обувь какого размера носишь?

— Сорок три, — недоуменно ответил Эрик.

— Вот бери, — сказал старик, — мне велики, тебе подойдут.

Это была пара щегольских полуботинок с еще девственной зеркальной подошвой и клеймом «Salamander». — Не-е.

— На, бери!

— Мне не подходят такие… — уперся Эрик, набычившись.

Старик отступил от него на шаг, опустил углы рта, как он делал, когда, отставив от себя руку с книгой, разглядывал мелкий текст. Присмотревшись к физиономии Эрика и наконец выстрелив в него указательным пальцем, спросил:

— Сютаев?

Эрик замер.

«Удивительное сходство! Вот такой же упертый баран, как и его папаша. Одно лицо», — изумлялся про себя Афанасий Никитич, а сам, усадив Эраста за стол, ласково его допрашивал:

— Как ваш уважаемый родитель поживает? Я его студентом помню. Он мне экзамен по античной литературе семь раз сдать не мог. Хотел уже учебу бросать, отчисляться… И в восьмой бы раз не сдал, — ворковал старик, придвигая сахарницу, — но я заболел тогда, вместо меня практикантка молоденькая принимала, пожалела его, дурочка. Так он и проскочил. Но парень хороший. Открытый, прямой. Так… чем он сейчас занимается? Надеюсь, по профессии работает?

В голове старика история человечества была благородно вымощена великими династиями, где ремесло механика стояло вровень с ремеслом аптекаря, кузнеца, садовника, полководца и художника. Но как горы над этим строгим пейзажем, возвышалось ремесло Ученого и Поэта, осеняя своей тенью все прочие ремесла. «Данте открыл теорию относительности за шестьсот лет до Эйнштейна!» — восхищенно кричал старик своим оппонентам (уже почти полностью перекочевавшим в разряд гипотетических) и в подтверждение декламировал с трепетом пророка: «Движенье здесь не мерят мерой взятой, / Но все движенья меру в нем берут, / Как десять — в половине или в пятой».

Он считал, что мужчина может изменять своим женам, политическим убеждениям, религии, но должен быть верен выбранному делу. Иначе он зря потратил свое время и время своих учителей, свои и государственные деньги. Собственный сын, переучившийся с физика на бухгалтера, был в глазах старика пропащим человеком.

Эрик уже успел войти во вкус того удовольствия, которое доставляла ему реакция окружающих на обескураживающую откровенность, и ответил:

— Не совсем по профессии.

Старик сердито вскинул брови. Эрик, размешивая ложечкой сахар и не сводя со старика глаз, продолжил:

— Его посадили. На пятнадцать лет закрыли. Он из ружья трех человек завалил.

Старик замер. Губы у него задрожали, и в глазах появились крупные слезы. Он заплакал как ребенок. Схватил салфетку и сломанным голосом пробормотал:

— Какое несчастье…

Эрик не ожидал такой реакции. Он был обескуражен, смущен и тронут скорбью чужого человека.

— Вы ведь даже не знаете…

— Какая разница?..

— Успокойтесь. Может, вам валерьянки дать? — предложил уже набравшийся опыта на социальной работе Эрик.

Старик замахал рукой, все так же закрываясь салфеткой, повернулся, отворил скрипучую дверцу стенного шкафчика, достал бутылку коньяка, налил себе половину рюмки, выпил, задышал и, спохватившись, обратился к гостю:

— Э-э-а? — Он показал глазами на рюмку, а рукой на бутылку.

— Спасибо. — Эрик выпил коньяк одним глотком, не поморщившись, как его учили пить водку.

— Расскажи мне, как это произошло?

Эрик сомневался. Опасался, вдруг старику станет плохо. Но Афанасий Никитич выслушал все молча, не изменяясь в лице, и сказал:

— Таким людям надо памятник ставить, а не в тюрьме держать!

«Готов. Окосел», — подумал Эрик.

* * *

С того дня прошло уже несколько месяцев. Старик привык к визитам подростка, а Эрик стал заходить к нему просто так. Пересказывал полученные от отца письма, учился играть в шахматы. Каждый раз, приходя, Эрик немного пугался и спрашивал: «Вы гостей ждете?» Сам он являлся без приглашения и без звонка. Но старик неизменно представал перед ним в белой рубашке с запонками и в галстуке. «Зачем вы дома так одеваетесь?» — «Привычка, как бриться», — отвечал старик и однажды рассказал ему историю об англичанине, который после кораблекрушения прожил несколько лет на необитаемом острове и каждый день брился.

— Зачем? — спросил Эраст.

— Чтобы не одичать, — ответил старик, разливая чай в жемчужной масти чашки.