Ковчег Лит. Том 2

Мне можно спать на плоской кровати, не видеть ноги на первой линии горизонта, видеть только Полярную звезду и Зеленое Облако. Остров вмешивается, подбрасывая неспокойную мысль — баба Зина уже умерла и скоро придет в палату. Синицы нет, Л. А. нет — никто не защитит. Вдруг она меня задушит? Мне даже кажется, что кто-то ходит, но я отпинываю эти мысли как абсолютно нехорошие и вынимаю градусник.

Температура тридцать семь и два.

140 на синицу

Спала до шести утра и даже видела, как стою под большой сосной, и на меня падают прозрачные зеленые иголки, они колют мне лицо и руки, застревают в волосах и улетают куда-то, унося следы моей крови. Мне больно, но хорошо, я стою и жду чего-то. Я вижу, как вокруг собираются люди. Они не очень мне рады. Им почему-то хочется под эту сосну, чтобы их тоже кололо иголками. Одна женщина в пестром шарфике требует у меня разрешение. Оказывается, нужно иметь специальный талон, чтобы стоять под этой сосной. У меня нет такого талона. Люди окружают, требуя талон. Мне становится холодно, я прижимаюсь к стволу и не знаю, куда деться. Бежать некуда. Неожиданно с сосны сваливается слон, подбирает меня хоботом и залезает со мной обратно. Иголки перестают падать. Внизу свиристит толпа, а мы со слоном машем им и показываем язык.

Интересно, что снится бабе Зине?

— Это что у вас? Йогурты на подоконнике греете? — врываясь в палатную тишину, орет белая плотная тетя, подпрыгивая на своих круглых ножках.

— Там погреть ничего нельзя, там холод. Вы руку протяните, — разглядывая желтые березовые листья, советую я.

Синицы нет. Я расстраиваюсь.

— Вы все греете там йогурты! Потом травитесь, а жалуетесь на наше питание.

— Я ни на что не жалуюсь.

— Вот и не жалуйтесь дальше!

— Хорошо, это не трудно.

Злюка хватает мою руку — и хрясь, чтобы узнать мое давление. Для нее я никто, меня спрашивать не надо, можно хватать за что угодно, я новое изделие, у меня почти стерты человеческие признаки, остались только островные. Я начинаю раздражаться.

— Вы одна в палате?

— Да. Мы с синицей понатворили тут. Часть бабулек сплавили по домам. Одну в реанимацию. Одну съели на завтрак.

Тетя замолчала на секунду, потом опять взорвалась, глядя на свой кругленький приборчик:

— У вас какое нормальное давление?

— От ста десяти до ста двадцати, — вспоминая самоработающий прибор в операционной, сообщаю я.

— У вас сто сорок! Вы себя как чувствуете с та-а-аким давлением? — цедит она сердито, как будто я ей всю жизнь испортила, а теперь вот еще и мое давление подгадило нестабильную атмосферу ее круглой судьбы.

Жму плечами. Ничего такого от ста сорока не чувствую. — Вы какие лекарства принимаете вообще от давления? Почему у вас тут все валяется?

— Никакие. Я вообще никаких лекарств не принимаю. Чувствую себя прекрасно. Никакого давления у меня нет. И вообще, не волнуйтесь, со мной все будет хорошо. А валяется здесь все потому…

Последнее говорю уже в спину. Дверь испуганно хлюпает и смотрит на меня. Ну… я не виновата… я не знаю, откуда эта «злая чуда». И вот меня с «та-а-аким» давлением, от которого я бы улетела вслед за синицей, если бы оно было, оставляют в покое, больше не приходят и давление не перемеряют. И таблеток не предлагают, что поделать — хороший медработник не выходит в воскресенье.

И эту злую тетю зовут, как меня. Я прекрасно слышу ее в коридоре, все мы можем громко кричать:

— Что вы тут все ходите с та-а-аким давлением!!! А мне потом за вас отвечать!

А, ну понятно, у всех давление зашкалило, а ей отвечать. Значит, прибор сломан. Уж по отношению ко мне — точно. Нет моей синицы, она наверняка знала, что сегодня придет эта Меддама, вот и смылась. Зараза! Небось, подглядывает в окно к Л. А.!

Я лежу на своей высоченной кровати, слышу, как Меддама в коридоре расспрашивает у сестер, сколько женских мест, почему в двести десятой — одна больная. Островные мурашки сдавливают мне живот и мешают вдыхать — а не переселят ли меня с моей кровати? Мне не жалко кровати, но когда я оказываюсь в чужом месте, то боюсь подобных изменений — ненавижу, например, переезжать в другую гостиницу. Перевод из одной палаты в другую кажется мне нехорошим знаком — я хочу долежать здесь. Я ведь жду синицу. Она меня потеряет. Я буду злиться, потом плакать… настроение резко ухудшится, и это мягко говоря, я-то себя знаю. И надо отнести йогурты в холодильник, чтобы у Меддамы не было повода выдернуть меня из привычного пространства и поорать. С другой стороны: не уйти ли мне вовсе отсюда? Вещи у меня под кроватью. Она вряд ли заметит. Вернусь вечером… или завтра… а уколы? Л. А. — очень правильный, если узнает, то может рассердиться, наверное… или не узнает.

Общий холодильник пустой — еда прячется на подоконниках.

Синицы все нет. Мне плохо — давление, наверное. Предательница. Обещала ведь вернуться. Я злобно пью пустырник и кофе, потому что никакого давления, кроме давления обиженной на свою работу Меддамы, не чувствую. Открываю фрамугу, бросаю за окно вчерашний синицын ужин, плачу и засыпаю под непрекращающийся крик.