Король в жёлтом

У северного фасада Дворца, где оканчивалась пешая дорожка, раздавался шум омнибусов и уличные крики. Хастингс взглянул на дворцовые часы — уже шесть. Он подвёл свои часы и снова принялся ковырять ямки в гравии. Непрерывный людской поток бежал между Одеоном и фонтаном: священники в чёрных одеждах и с серебряными пряжками на башмаках, вереницы солдат, щеголеватых и неуклюжих, опрятные девушки без головных уборов, но со шляпными картонками, студенты в цилиндрах и с портфелями подмышками, студенты в беретах и с большими тростями, нервные, быстроногие офицеры, симфония бирюзы и серебра, тучные, покрытые пылью и позвякивающие кавалеристы, за ними шаркал худосочный изгой, парижский бродяга, сутулый, с обвисшими плечами, а глаза украдкой высматривали бычки на земле — непрерывным ручьём все они огибали круглый бассейн фонтана и растворялись в городской суете возле Одеона, чьи длинные пассажи начинали поблёскивать газовыми рожками. Грустный перезвон колоколов церкви Сен-Сюльпис пробил время, и на часовой башне Дворца зажглись газовые фонари. А затем послышались торопливые шаги по гравию, и Хастингс поднял голову.

— Как же вы опоздали, — молвил он, и его хриплый голос и зарумяненное лицо поведали, сколь томительным было ожидание.

— Меня задержали... — начала она. — Правда, я возмущена... и... и я всего лишь на минутку.

Она села рядышком и тайком взглянула через плечо на бога на пьедестале.

— Что за ерунда, этот назойливый купидон опять здесь?

— Да ещё с крыльями и стрелами, — сказал Хастингс.

— О, да, крылья... — пробормотала она, — чтобы улететь, когда игра ему наскучит. Естественно, крылья придумали мужчины — в противном случае Купидон был бы совершенно невыносим.

— Вы так считаете?

— Ma foi ¹⁵⁴, так думают мужчины.

— А женщины?

— Ой, — сказала она и тряхнула головкой. — Кажется, я забыла, о чём речь.

— Мы говорили о любви, — подсказал Хастингс.

— Я ни о чём таком не говорила! — возразила она, а потом посмотрела на мраморного бога и сказала:

— Мне нет до него никакого дела. Не думаю, что он умеет пользоваться своим оружием. К тому же, он ещё и трус — подкрадывается, как убийца в сумерках. Я не люблю трусость, — провозгласила она и повернулась спиной к статуе.

— Думаю, — тихо сказал Хастингс, — что стреляет он сносно... и даже предупреждает. Однажды.

— Знаете из собственного опыта, мсье Хастингс?

Он посмотрел ей в глаза и молвил:

— Он меня предупреждает.

— В таком случае, стоит прислушаться! — воскликнула девушка и нервно засмеялась.

Во время разговора она сняла перчатки, а потом аккуратно одела их обратно. Когда она покончила с этим занятием, то взглянула на дворцовые часы:

— Ой, Боже мой, уже так поздно! — и сложила зонтик, но сразу же раскрыла его, а потом, наконец, посмотрела на юношу.

— Нет, — сказал Хастингс. — Я не буду его слушать.

— О, Боже, — она ещё раз вздохнула. — Вы всё об этой надоедливой статуе! — девушка скользнула взглядом по его лицу. — Мне кажется, вы влюбились.

— Не знаю, — пробормотал он. — Кажется, да.

Она резко подняла голову.

— Эта мысль приводит вас в восторг, не так ли? — она закусила губку и задрожала, когда их глаза встретились. А потом ей овладел внезапный приступ страха, и она вскочила, всматриваясь в сгущающуюся темноту.

— Вам холодно? — спросил он, но она всё твердила:

— О, Боже, о, боженьки, уже поздно... так поздно. Мне нужно идти, доброго вечера.

Она протянула ему руку в перчатке, но в следующий миг отдёрнула её.

— В чём дело? Вы чего-то испугались?

Она странно посмотрела на него.

— Нет-нет... не испугалась... Вы так добры ко мне...

— Боже милостивый! — взорвался Хастингс. — Что значит «вы добры ко мне»?! Вы говорите это уже третий раз, и я вас не понимаю!

Его прервала барабанная дробь из дворцовой гауптвахты.

— Слышите? — прошептала она. — Они закрываются. Уже поздно, ох, как поздно!

Бой барабана всё приближался, а потом силуэт солдата прорезал небо над восточной террасой. Угасающий свет задержался на его поясе и штыке, а затем барабанщик ушёл в тень — будить эхо. Перестук стал тише, но разросся до резкой дроби, когда солдат прошёл мимо бронзового льва и свернул на прогулочную дорожку на восточной террасе. Барабан звучал всё громче и громче; эхо било по серым стенам дворца, которые отвечали уже другими нотами. Но вот барабанщик возник прямо перед ними: красные брюки казались приглушённым пятном в сгущавшейся мгле, мерцала медь барабана, и блестел штык за плечами. Он прошёл мимо, оставив после себя барабанный бой, ясно звучавший в ушах, и среди деревьев замаячила жестяная кружка на ранце. А потом стражники затянули «Закрываемся! Закрываемся!», и послышался звук горна из бараков на улице Тюрнон.

— Закрываемся! Закрываемся!

— Доброго вечера, — прошептала она. — Сегодня я пойду домой одна.

Он наблюдал за ней, пока она не исчезла за северной террасой, а потом сел на мраморную скамью и сидел, пока рука на плече и блеск штыка не прогнали его.