Корни неба

Он, как видно, верил, что окружен всеобщим покровительством. Филдс решил, что безумие Мореля заключается именно в этом; он считает, что защищен всеобщим сочувствием. Может, в его самоощущении был оттенок иронии, безнадежности, но Филдс в это не верил. Морель казался беззаботным, искренне уверенным в своих силах; репортер сделал с него свой любимый снимок: Морель шутит и смеется с кузнецом, который возится с их лошадьми. (Насколько Филдс мог потом припомнить, из семи лошадей, бывших у них сначала, двух вынуждены были пристрелить во время перехода через пустыню, а когда добрались до первой деревни, животные были в таком состоянии, что передышку приходилось устраивать через каждые два часа. Идрисс потратил целый день, выторговывая новых лошадей.) Филдс не мог понять, откуда у француза берутся силы, но объяснял это тем, чем обычно объясняют стойкость людей, одержимых верой. Например, про себя он знал, на что способен, если надо сделать снимок. Все дело в призвании. Но девушка была измотана вконец. Лицо под широкополой фетровой шляпой как будто с каждым днем усыхало, съеживалось; несмотря на загар, Минна выглядела бледной, черты изменились, обострились. Как-то ночью, когда боль в сломанных ребрах не давала репортеру заснуть, он вышел из хижины подышать воздухом, несмотря на то что каждый раз, когда делал глубокий вдох, чувствовал, как кончики ребер впиваются в левое легкое. Он увидел Минну, - та стояла, прислонившись к дереву; ее тошнило.

- Не говорите ему ничего, месье Филдс.

- Пора кончать. Вы не в силах ехать дальше. Да и я тоже. Нас обоих следует поместить в больницу. Я-то, может, и выдержу еще денек-другой, а вы...

- Завтра посмотрим... Не могу я бросить его одного, месье Филдс. Вы же знаете... - Она улыбнулась с чем-то вроде вызова. - Я хочу, чтобы с ним до конца был кто-нибудь из Берлина...

- Не понимаю, при чем тут Берлин.

- Кто-нибудь вроде меня, месье Филдс, кто вышел из развалин Берлина и так много узнал...

- Все мы много знаем. В мире шестьдесят процентов населения умирает с голоду.

- Я бы могла как-нибудь вам рассказать...

- Ну да. В Форт-Лами о вас много говорят. Но это еще не причина.

- Я останусь с ним, пока смогу держаться на ногах, - сказала Минна.

- Можно любить человека и без того, чтобы умереть ради него от дизентерии.

Она даже подпрыгнула от возмущения.

- Ничего вы не понимаете! Ведь я барменша... необразованная... Я здесь ради себя самой, месье Филдс. Меня изнасиловали солдаты, и я...

- Это были русские солдаты. Шла война. Сейчас-то кто вас заставляет подыхать ради слонов?

- Солдаты были не русские, месье Филдс. Но какая разница, мундиры тут ни при чем. Вам бы полагалось это знать. Вы, как никто, должны понимать, почему человек так неистово защищает природу... Вы же мне рассказывали на днях, что ваша семья погибла в газовой камере Освенцима...

- Да. Ну и что? Я все равно остаюсь обыкновенным фотографом. Все надо как следует документировать, вот это мы можем. Кого вы хотите судить?

Она не слушала. В ее голосе звучали истерические нотки, но Филдс не знал отчего - от истощения и болезни или это привычка; нет, Минна удивительная девушка: бегство из ночного кабака в Чаде, доставка оружия человеку, который защищает слонов - такое поведение разительно контрастировало с ее внешностью: мягкими округлостями, белокурыми волосами и широко расставленными глазами; действительно ли она поступила так "ради себя самой" и, захотев участвовать в этой демонстрации, тоже кинулась в борьбу за неосуществимую идею, гиперболическую, дерзкую и даже недопустимую идею защиты человеческого достоинства? Она ведь для этого недостаточно умна, а судьба наделила ее таким телом, таким лицом, что у мужчин возникает желание не столько понять ее, сколько раздеть. Вероятно, в ней живет протест и против этого. Что же касается ума, то у Эйба Филдса было на сей счет собственное мнение: настоящая женственность, с присущими ей интуицией и умением сострадать ближе всего к подлинной гениальности. Правда, он ни разу в жизни такой женщины не встречал. Иногда ему казалось, что он обладает этими свойствами сам, что в нем живет какой-то пугающий призыв. Минна бессильно прислонилась спиной к акации, ее лицо блестело от пота и слез, она была измучена, опустошена, в ней осталась только воля. Она была человеком серьезным, как все немцы, лишенным всякого чувства юмора и вовсе не склонным к зубоскальству Мореля, но тем не менее никто не понимал того лучше ее.

- Завтра посмотрим... Не знаю, на что он надеется, но какая разница? Пещеру, где мы прятались раньше, с лекарствами, провизией и оружием, обнаружили войска. Если завтра я увижу, что становлюсь для него обузой, дальше не пойду. Скажу, чтобы он шел сам, ведь он и так уже выбирает из-за меня самую легкую дорогу... По тропе. Вчера Идрисс попросил его обойти стороной деревню, где есть фельдшеры, но он и слышать не захотел, заявил, что мне необходимо отдохнуть...