Корни неба

(Филдс всегда считал, что правительство недостаточно помогает биологам, слишком много уделяет внимания политике и мало развивает биохимию. Двадцать Эйнштейнов, занявшись биологией, могли бы нас выручить, - думал он. Эта мысль вселила в него надежду, и он даже принялся напевать. Змеи вокруг одобрительно подняли головы. Потом он рассказывал, что у него тогда были все признаки белой горячки, вызванной обезвоживанием организма и отсутствием алкоголя; он явственно видел себя в окружении чешуйчатых рептилий, одного с ним роста, с широко раскрытыми пастями, через которые они учились дышать. И сам всячески пытался дышать, но сломанные ребра вонзались ему в легкие, и он мечтал только о том, чтобы вернуться в тину, зарыться в добрую, свежую грязь, свернуться калачиком и так и лежать, раз навсегда простившись со всеми мечтами о человеческом достоинстве. И тем не менее... Эйб Филдс - предтеча, Эйб Филдс - первый человек, Эйб Филдс пресмыкающееся, вылезшее из тины для того, чтобы завоевать человеческое достоинство... Вот это была бы фотография! Конкуренты лопнут от зависти... Пулитцеровская премия, Пулитцеровская премия... Репортер зарыдал от волнения и переполнивших его надежд.)

Но когда лихорадка отпустила, он не мог не почувствовать волнения, глядя на Мореля, на решимость этой девушки следовать за тем, куда бы тот ни пошел, на ее глаза, расширенные от страданий и от усилий их преодолеть.

- Если бы только я могла достать "виоформ"...

- Вы не можете ехать дальше в таком состоянии, - сказал Эйб Филдс, стоявший на краю тропы, расставив ноги и обняв ствол дерева, - его только что сняли с лошади, но он был уверен, что если сделает хотя бы малейшее движение, у него лопнет мочевой пузырь. - Пусть едет один... Это безумие... Бессмысленно...

- Я хочу дотянуть хотя бы до гор...

- А потом?

- А потом все равно. Если умру, то лучше всего там...

- А потом? - повторил Филдс.

Она сперва удивилась, потом стала подыскивать ответ и конечно, как с удовлетворением подумал Филдс, не нашла: у нее за душой не было ничего, кроме этого глупого мужества, типично немецкого упрямства!

- Вы правы, - сказала она. - Но неважно, все равно надо попробовать.

- Что попробовать? - рявкнул Филдс, выведенный из себя этим идиотским упрямством и нежеланием видеть реальное положение вещей. - Во имя чего? Почему? Какого дьявола, Боже ты мой, в таких-то условиях? К кому вы взываете, собственно говоря?

Она сидела на корточках, землистое лицо блестело от пота, шляпа лежала на коленях, придавленная ладонями. Вот Минна подняла голову, и Филдс увидел в ее глазах то, что всегда приводило его в бешенство: вызов и даже смешинку, которую она, видно, позаимствовала у этого негодяя Мореля. На высохшем лице, на котором еще больше выступили, подчеркивая худобу, скулы, на этом лице, почти лишенном выражения, смех в глазах был невыносим; Филдс сразу почувствовал его заразительность и услышал свой собственный смех.

- Ладно, - сказал он, - ладно. Слыхали мы такие песни. Но ведь можно любить слонов и без того, чтобы подыхать из-за них от дизентерии.

Она помотала головой:

- Я ведь, понимаете ли, верю,

- Во что? - заорал Филдс.

Она закрыла глаза и с улыбкой вновь помотала головой.

Во время суда, в конце учиненного Минне допроса, Филдс припомнил эту ее неспособность или нежелание найти нужные слова. Она признала, что не захотела бежать в Судан, сознательно решив остаться с Морелем; тот намеревался продолжать борьбу, когда кончится сезон дождей, который он собирался переждать в горах Уле. Председатель, казалось, был крайне доволен ее ответом.

- Значит, вы решили ему помогать?

- Да.

В публике послышался шумок. Адвокат не сдержался и воздел кверху руки. Сидевший среди публики отец Фарг крякнул, - он хотел сделать это тихо, но звук разнесся по всему залу и был услышан даже снаружи. Два заседателя-негра в красных фесках явно растерялись: теперь будет трудно ее оправдать. На скамье для прессы знаменитый крайне правый журналист из Чикаго Марстолл наклонился к не менее знаменитой соседке - специальной корреспондентке более левого направления и сказал:

- Эта девица изошла ненавистью... Виноваты русские, они ее не знаю уж сколько раз насиловали при взятии Берлина.