Контрреволюция

И новые настроения в солдатской массе, и колебания в офицерской среде наглядно проявились во время выступления Корнилова.

Солдаты целиком стали против Корнилова[101]. Офицеры не решились ни на какое частное действие для поддержки наступающих частей Крымова[102].

В том же июне месяце 1917 года морской офицер, мой коллега по Новому клубу, конфиденциально сообщил мне, что адмирал Колчак[103], недавно приехавший из Севастополя, желает встретиться и побеседовать со мной. Я никогда раньше не встречался с Колчаком и был несколько удивлен этим приглашением, но в то же время заинтересован встречей с адмиралом, приобретшим за последнее время репутацию одного из самых выдающихся морских командиров.

Свидание наше состоялось в какой-то маленькой квартире на Васильевском острове.

Колчак находился всецело под впечатлением развала дисциплины в Черноморском флоте, во главе которого ему удалось сравнительно долго удержаться после революции. Его былое человечное отношение к матросам дало ему возможность довольно успешно сохранять влияние на них и поддерживать внешний порядок в эскадре, но в конце концов, хоть он и установил приемлемые отношения с комитетами, у него произошла горячая схватка с приезжими агитаторами, он не выдержал, демонстративно выбросил свой кортик в море, отказался от командования флотом и уехал в Петроград.

Исходной точкой всех рассуждений Колчака было признание полного развала армии и флота и то, что этот развал вызван революцией.

Временное правительство явно неспособно вывести страну из того тупика, в котором она оказалась. Мало того, оно само, сознательно или бессознательно, ведет Россию к гибели.

Отсюда вывод: дальнейшему развитию революции необходимо положить предел; это возможно только при восстановлении во флоте и в сухопутных войсках старой дисциплины, и в настоящих условиях добиться этого нужно вооруженной рукой. Следовательно, нужна диктатура. Установив «порядок» в войсковых частях, можно будет навести «порядок» и во всей стране.

Говоря о «порядке», Колчак совершенно не останавливался на том или ином разрешении вопроса об экономической структуре государства, точно не придавая ему большого значения, во всяком случае, откладывая это решение до Учредительного собрания, которое будет собрано, когда диктатура добьется полного спокойствия в стране. Исключение он делал по отношению к аграрному вопросу: здесь он видел необходимость немедленно объявить о предстоящем наделении крестьян землей. Какими путями и на каких основаниях вопрос этот будет разрешен, Колчак опять-таки не указывал.

Затронул он вопрос и о кандидатах в диктаторы. Он считал наиболее подходящим человеком генерала Василия Иосифовича Гурко, только что снятого с командования Западным фронтом.

Он откровенно признался, что многие морские офицеры призывают его самого стать во главе контрреволюционного движения. По его словам, он отвечал им, что не ищет этой роли, сознавая всю ответственность, которую она возлагает, но в случае необходимости не станет и уклоняться от нее.

В рассуждениях Колчака о «диктатуре» и о «порядке» не было и намека на какой-либо определенный план действий – было лишь ярко выраженное контрреволюционное настроение и искание единомышленников и сотрудников.

На мой вопрос, почему он пожелал побеседовать со мной, Колчак сказал, что обратился ко мне не как к члену Государственной думы, члену «говорильни», а как к политическому деятелю, по существу оставшемуся военным и, по слухам, не теряющему присутствия духа в острые политические моменты. Он предложил мне сотрудничество в дальнейшем, и мы сговорились взаимно поддерживать связь. Однако связи этой меж нами так и не установилось, и с Колчаком мне больше встречаться не пришлось.

Через два-три дня после встречи с Колчаком я совершенно неожиданно получил приглашение на заседание правления общества «Бессарабских железных дорог», Невский проспект № 107.

Кроме покупки железнодорожного билета, я никогда никаких дел с железнодорожными обществами не имел, а потому был очень удивлен этим приглашением, но все же поехал, невольно подозревая, что под этим совещанием может скрываться нечто иное.

Мои подозрения оправдались полностью.

Поначалу речь шла о проведении какой-то ветки от какого-то железнодорожного узла. Вопрос этот не представлял для меня никакого интереса, и я уже собирался незаметно улизнуть, когда председательствующий передал руководство заседанием своему соседу и, подойдя ко мне, пригласил меня пройти с ним в соседний кабинет. За нами последовал один из присутствовавших на заседании.

Оба назвали себя: это были – председатель правления «Бессарабских железных дорог» Николаевский[104] и инженер Финисов[105].

Мы расселись в удобных четырехугольных кожаных креслах, Николаевский предложил мне сигару, я как некурящий отказался, и он заговорил:

«Я пригласил вас, конечно, не для того, чтобы слушать разговоры о проведении железнодорожных путей… Наша беседа будет иметь совсем иной характер…»