Контрреволюция

Волевое начало было, несомненно, развито в нем в значительно большей степени, чем у Алексеева. Вдобавок к этому у него была способность приспособляться к обстановке и обстоятельствам, которая в некоторых случаях переходила за пределы, при которых она еще может считаться качеством.

Брусилов умел очень искусно подхватывать направление, которое в данный момент являлось руководящим и могло благоприятно сказаться на его карьере. Мне пришлось слышать, что эта способность принимала подчас характер того, что мы, мальчиками в корпусе, называли «подлизыванием».

Я не был лично свидетелем факта, но слыхал рассказ о нем в собрании одного из гвардейских полков в присутствии многих офицеров, и не имею оснований сомневаться в его правдивости. На каком-то кавалерийском маневре, которым руководил сам великий князь, Брусилов «от преизбытка восторга» поцеловал великокняжескую руку.

На совещании главнокомандующих фронтами в Петрограде в мае 1917 года Алексеев говорил о признании революции от имени всех присутствовавших главкомов. Я готов верить искренности слов Алексеева по отношению к нему самому, но очень сомневаюсь в том, что Брусилов тоже вполне искренне примирился с революцией.

На этом совещании присутствовал и генерал Василий Гурко – в отношении его у меня уже нет никаких сомнений: Гурко ни одной минуты не мирился с революцией, он вынужден был считаться с нею как с неизбежным злом, и это ясно высказал в своем письме к царю, в котором открыто сокрушался о перевороте, который перевернул вверх дном все былые отношения в России. Письмо попало в руки правительства, и Гурко был снят с командования.

Брусилов тоже, несомненно, в душе не сочувствовал революции, но он, по-видимому по складу своего характера, решил «примениться» к ней и взялся сделать попытку согласовать новые революционные учреждения с прежней структурой армии. Попытка эта ему не удалась, а, с другой стороны, Керенский увидал угрозу для себя не справа, как ему казалось в первые месяцы после Февраля, а слева, со стороны большевиков, и соглашатель типа Брусилова перестал быть для него подходящим сотрудником.

Таким образом объясняю я себе переход Керенского от Брусилова к Корнилову: Керенский хотел иметь не такого сотрудника, который при случае способен был сам перейти на сторону большевиков, а заведомо неспособного на подобные вольтфасы. Такового он усмотрел в Корнилове.

Корнилов не был сыном фельдмаршала, как генерал Гурко, ни даже простым дворянином, как Брусилов. Он был вполне демократического происхождения. Его отец, бедный казачий хорунжий, обремененный семьей, принужден был, уйдя на льготу, принять должность волостного писаря. С детских лет Лавр Георгиевич Корнилов испытывал нужду, и эксплуатировать труд другого человека ему не приходилось.

Образование он получил в Кадетском корпусе и в Академии Генерального штаба, и тот и другую он окончил первым. Он имел полную возможность занять должность в столице, в гвардейском штабе или в центральных управлениях Военного министерства, но предпочел служить в пограничных военных округах и взял вакансию в Туркестане. Там он отличился целым рядом смелых и рискованных разведок в верховьях Аму-Дарьи. В 1904 году он принял участие в Японской войне, отличился и там и был награжден высшей боевой наградой – Георгиевским крестом.

На войне 1914–1918 годов он вначале командовал дивизией. Брусилов в своих воспоминаниях, отдавая должное личной храбрости Корнилова, невысоко оценивал его как старшего начальника. По его мнению, Корнилов не умел охватывать и в должной мере учитывать общую обстановку на фронте и в силу этого проявлял героическое упорство и там, где обстановка этого не требовала, чем ставил подчиненные ему войска в безвыходное положение: так было в боях на Южном фронте весной 1915 года, когда его дивизия была окружена и он сам взят в плен.

По отношению к солдатам он был прост и доступен. Притом в бою они видели его всегда в огне, рядом с ними, и потому он, несомненно, пользовался уважением и доверием в подчиненной ему солдатской массе.

Мне пришлось уже говорить о его политических взглядах, вернее, об отсутствии у него взглядов на экономическую структуру государства. Во всяком случае, он принадлежал к числу тех генералов, которые без внутреннего протеста приняли революцию. Свое отношение к ней он довольно наглядно выявил, лично навесив знак отличия военного ордена, так называемый «солдатский Георгиевский крест», на грудь унтер-офицера Кирпичникова[95], первого убившего своего ротного командира перед фронтом роты 27 февраля 1917 года. Может быть, ему, военному профессионалу до мозга костей, и было нелегко награждать солдата за такое из ряда выходящее нарушение военной дисциплины, но он все же пошел на это, желая демонстрировать перед солдатами свое искреннее и полное признание революции.