Коньяк Наполеон

Между тем Алешка был сыном московского профессора. Он сидел вначале в шиздоме и потом в лагере. В лагере он познакомился с Владимиром Буковским. С тех пор Буковский стал для Шнеерзона просто "Володька". Мне недоступны' ни диагноз Шнеерзона в больнице, ни статья, по которой он загудел в лагерь. У меня нет ни ма-лейшего желания делать research, так как все происшедшее с Шнеерзоном до того, как я его встретил, не имеет никакого значения для дан-ного исследования. Короче, в Москве Шнеерзон считался диссиде-нтом, в Израиль он умудрился явиться в лагерной одежде. Как ему удалось протащить сквозь строгую советскую таможню лагерную одежду, и что такое советская лагерная форма в любом случае? Да и существует ли она? Лагерная фуфайка, я знаю - существует, но ни единой пуговицей не отличается от рабочих хрущевских фуфаек слав-ного времени пятидесятых и шестидесятых годов. Стеганая на вате черная куртка, которой позавидовал бы лет десять назад лондонский панк, а сейчас такие с успехом выпускает (ограниченным тиражом, однако), кажется, Пьер Карден. Я точно знаю, что никаких полосатых одежд во всяком случае, заключенным в советском лагере не выдают, это вам не Гвиана времен "Papillon". Так что, черт знает, в чем Шнеер-зон сошел с самолета. Может быть, взял с собой обычную фуфайку и брюки и во время полета нашил на спину номер, намусоленный на бе-лой тряпке химическим карандашом? Чувство publicity и изобрета-тельность у него были, как я впоследствии убедился.

Не следует лить кипящее масло на человека лишь на том осно-вании, что он уродлив, пусть даже подозрительно, зловеще уродлив, - сказал я себе тогда. Это все кинофильмы виноваты! Большинство фильмов учат нас, что такие вот типчики, с одной ногой, громко и плоско хлопающей по асфальту, другая подтягивается к ней позже бо-лее или менее нормальным образом, с такой вот талией шире задницы (а задница крива и необыкновенно широка) - кончик ремешка висит у кармана - в конце фильма совершает обязательно ужасные преступления.

И лишь считанные кинофильмы говорят нам, что Квазимодо был способен на высокую любовь к Эсмеральде и Буди Аллен был мужем Даян Китон.

Шнеерзон тотчас же опроверг СРОЙ невыгодный image. Узнав, что я лишился одновременно работы, квартиры и спутницы жизни, он повел меня в Главный welfare-центр и, немало не смущаясь, на ужасном английском, скрежещущем, как медленно спрессовываемый автомобиль, объяснил запущенным дядям-функционерам и старым негритянским функционершам - толстым чудовищно теткам, как плохи мои дела. "Этот парень don't know English, жена бросила его, и он пытался покончить с собой". Он подтолкнул меня вперед на функционеров - живое доказательство. Сейчас вэлферовские функционеры выгнали бы нас к такой-то матери, расхохотались бы нам в рожи, но тогда мы были необычными, диковинными птицами для них, они нас не хуя не понимали и давали нам welfare в мгновение ока.

Когда американцы закончили оформлять мои бумаги и мы вышли с ним из дурно пахнущего помещения (город находился на вершине депрессии, официальные учреждения не ремонтировались, воняли и разлагались изнутри). Шнеерзон ударом ноги забил за нами дверь и стукнул меня по плечу.

-Ну, Лимон, с первого вэлфэровского чека с тебя бутылка!

Я отметил, что выглядит он радостно, как адвокат, выигравший трудный процесс. В глубине рта, светились в пене слюны полусъеденные металлические зубы.

Сердце мое (или что там, какой орган тела отвечает за благодарность?) было переполнено благодарностью к Шнеерзону. Расцеловать монстра я бы и тогда не отважился, но я был очень-очень благодарен ему за то, что он спас меня от необходимости нет, нс работать... Работы я никогда не боялся и выполнял разнообразные работы в моей жизни с готовностью и энергичным самозабвением. Шнеерзон спас меня от необходимости видеть людей. Я никогда не мог находиться с людьми долго, они меня утомляли. С ними нужно было разговаривать, отве-чать, видеть их, реагировать на них. Поэтому я обычно дольше удерживался на нелюдимых работах. Поэтому на заводе я всегда напрашивался на третьи смены, В несчастьях же я вообще предпочитал спрятаться. С welfare мне предстояло лишь два раза в месяц являться в оффис на Бродвее для получения чеков. И раз в шесть месяцев меня вызывали для краткой беседы, служившей целью поднять мою мораль, разбудить меня. "Ищите ли вы работу, мистер Савенко?"

- "Sure, miss, I look for job. I very look for job."

Впоследствии мне пришлось скрывать от вэлферовсккх инспекторов свои неуклонно увеличивающиеся знания английского. "Я ia понимаю". Инспектор, когда ему надоедала эта комедия, позволял се6е заявить (впрочем, беззлобно, с улыбкой): "Вы врете, мистер Савенко, вы все понимаете". "No, I don't understand!" - гнул я свою линию...