Конец "черной тропы"

— Пошто ты все с угрозой, Хрисанф? Или расстригли тебя? — подал голос из-за косяка старик Андрон.— Посуди сам. Власть советская хлопочет, организует, о земле думает, о севе. А ты с архаровцами своими к нам за жратвой идешь, зимой, помню, двух кабанов увезли, магазин распотрошили.

— Ты что, старый хрыч, хулу возводишь на нас? — взвизгнул Хрисанф.— Да пусть покарает бог всякого, кто воспротивится благочестивым устремлениям братьев наших, в лишениях, не щадя жизни поддерживающих веру нашу в справедливость господню.

Старик Андрон с чувством возразил:

— Отец Хрисанф, кого под божий крест берешь, на что благословляешь? Молиться за тех, которые семью Курилло вырезали, дочь Бублы убили, а его самого ранили и хату спалили? Девок насилуете, парней уводите. На твоего Федьку Шуляка молиться,— разошелся дед,— который позади тебя смиренно утаился? Видал я его благочестие, когда окровавленным топором порешил жинку моего племяша Курилло. Он будет радеть за веру господню?

— Бог покарал отступников. Исполнителям воли божьей нет мирского суда.

Поднялся недовольный говор:

— Ты покажи прежде, с чем пришел, с крестом или с наганом,— предложил распаленный старик Андрон.

— Я тебе покажу,— пригрозил Хрисанф и живо заговорил о насилии властей и как бы случайно, к слову, привел в пример воспротивившегося этому насилию вчерашнего солдата и племянника сельского конюха Антона Сухаря.

А ему в ответ:

— Разбойников спокон века вязали. Правильно, что его забрали, да «ястребок» Люлька башку ему подставил и чуть пулю не получил из своего же нагана.

Хрисанф торопливо перекрестил присутствующих, по-церковному причитая:

— Вразуми, господи, рабов своих, покорять плоть духу, земное — небесному, отведи смирение перед темной силой, благослови единую волю на родной земле. Аминь! — резко закончил он и ушел из хаты.

Следом выскочил Шуляк, рядом под руку встал.

— Отправь попозже старика Андрона к прародичам на вечный покой,— раздраженно приказал Хрисанф.— Я за него помолюсь. Бог простит.

Отец Иннокентий как будто расслышал эти слова, встретив после церковной службы своего давнего недоброжелателя Хрисанфа мягкоголосым вопросом:

— Усердно ли молишься за свои прегрешения, диакон Хрисанф?

Ух как резануло слух произнесенное по-церковному «диакон». Отец Иннокентий не только напомнил старую неутоленную обиду, но и нарочно, видать, подчеркнул малость значимости его, Хрисанфа, утратившего право и на этот пустяковый в духовенстве чин.

Сдерживая себя, ответил с достоинством, учтиво:

— Мои радения во славу паствы нашей не есть грех, а самопожертвование.

— Не много ли берешь на свою душу, честолюбивый Хрисанф, или как там тебя величают в бандитском братстве,— остановился у аналоя отец Иннокентий, взял с него молитвенник.

— Не оскорбление пришел я получить от тебя, служитель божий,— задрал кверху жиденькую бороденку Хрисанф.— С каких пор, разреши полюбопытствовать, верующая паства, которой я нес слово божье, окрещена сатанинским именем «бандиты»? Если таковые и есть среди верующих, то моя причастность к ним не больше, чем к вам, нехристям.

— Не напускай тумана, Хрисанф, не в лесу балакаешь, а в храме. Не перекрестившись вошел, словоблудный, как всегда, поди, с оружием,— вопросительно глянул Иннокентий в глаза бывшего дьяка и понял, что не ошибся. Перекрестил нечестивца со словами: — Свят! Свят! Сгинь с глаз!

И тут произошло то, чего Иннокентий никак не ожидал. Расстегнув видавший виды брезентовый плащ, потом пиджак, Хрисанф достал из-под брючного ремня на животе вороненый тяжелый пистолет «ТТ» и сунул руку с ним в наружный карман. Сказал нагло:

— Что, если я тебя, продажную шкуру, здесь наглухо пришью? Прозвучит?

Иннокентий, заложив руки с молитвенником за спину, распрямился.

— Теперь вот своим языком заговорил. А то наверещал: «верующая паства», «слово божье». Шарлатан! Выйди вон, не оскверняй своим присутствием храм.

— Нет, ты, кажется, в самом деле меня доведешь, грохну тебя тут,— задергался, как на шарнирах, Хрисанф.

— Вашему брату не привыкать. Вы же убили моего духовного наставника епископа Алексия Громадского в сорок третьем году после службы привсеприходно возле собора святого Юра! И тебе какая разница, где и кого.

— Советы чтил твой Громадский, противоверные проповеди толковал, по сути на большевиков ориентир держал.

— Что ты понимаешь в политике и ориентировке? Твой фанатизм националистический застит тебе разум, не дает просветления на бытие, без чего ты слепое орудие в руках жаждущих власти предателей, чьими языками эсесовцы зад себе давали подтирать. И ты Громадского не трогай, не достоин. Он не продался, как Поликарп Сикорский, фашистам, свой святой долг исполнял, призывал к исторически сложившейся ориентации православной церкви к Патриарху Московскому и Всея Руси.

— К большевикам, столица которых в Москве, выходил его ориентир. И твой в том числе. Приход у них получил.

— Мы с государством в мире должны жить. Нас, местных священников, единицы остались, кто при фашистах не кадил противу Советов. Поэтому без греха живем. Ты этим недоволен? Знаю.