Конец "черной тропы"

Мария любила доить корову во дворе. Каждое утро, спускаясь с крыльца, она девичьим голоском протяжно звала «Хи-ив-ря-я!» и несла низкий табурет с подойником к столбу в углу двора. Надежно усаживалась и терпеливо ждала, пока неторопливый муженек ее Микола не выведет из хлева низкорослую коровенку с темными пятнами на боках, которая возле хозяйки становилась будто бы и вовсе маломерком. Говорили, нет слаще и жирнее молока, чем от коровы Марии Сорочинской. Хозяйка продавала его не всякому, а по собственному выбору.

Хивря была для бездетной Марии залогом доброго утреннего настроя, возле нее она успевала обдумать предстоящие дневные дела и мысленно помолиться за свою удачу.

Процедив молоко в бидон, она ловко, единым выплеском наполнила две кружки, отрезала от каравая ломоть хлеба и начала есть. Микола угрюмо последовал ее примеру. Для него это было обычным состоянием. Для Марии же чем-то вроде разминки к общению, которое начиналось с поручения на день, беспрекословного, как приказ:

— Займешь место на базаре — сегодня поторгую твоими свистульками. Днем сходишь подоишь Хиврю, ошейник с колокольцем сменишь, повесишь его в сенцах на гвоздь с веревками. В два часа зайдешь к Шурке-сапожнику, возьмешь починку и что передаст. Если скажет: «Гони!» — живо разыщи меня. А я пошла,— подхватила она бидон.— Чего глаза вытаращил? Слов, что ли, нет?

— Молчание — золото! — изрек Микола одними губами.

— Мне это золото в ушах проржавело. Со своими глиняшками - поделками балясничаешь, слова добрые находишь, а со мной совсем говорить перестал.

— Когда ж с тобой? Ты больно деловой стала, до рассвету начала шататься.

— Ну будет, Микола, не шуры-муры скрываю, втравил, а теперь не лезь. Мы договорились. Что же это Коськи-то долго нет? Ай не придет, самому тебе тогда Хиврю вести.

— Я здесь, тетя Маша,— стоял у порога соседский подросток Костя.

— Ну, племянничек золотой, ешь давай и веди Хиврюшку-милушку.

Мария взяла с окна приготовленный ремешок с колокольчиком и, выйдя в сени, положила в его прорезь туго сложенную записку.

Костя повел буренку на пустырь.

Микола еще оставался дома, когда Мария, взяв бидон с молоком, отправилась к своим клиентам. Не давало покоя поручение Хмурого, приказавшего ей с «доступной обрисовкой» составить мнение о прибывшем подполковнике, обозначенном прозвищем Стройный.

И тут на память Марии пришел день, когда началась ее связь с «тайными людьми», как она звала оуновцев в самом начале, впрочем, еще даже не зная, как их именуют. А случилось это послевоенной осенью, когда Микола, повредив ногу, попросил жену отнести добытую коробку с медикаментами к тому самому Шурке-сапожнику, к которому сегодня к 14 часам Мария велела сходить своему посыльному — законному муженьку. Немало воды сплыло с тех пор, как стала она связной краевого главаря ОУН, получила псевдоним Артистка. Хмурый уже счел возможным поручить ей сбор доступных сведений об одном из руководителей государственной безопасности на Волыни. Но это доверие не радовало ее, а только вселяло тревогу.

Однако стоило Марии выйти за ворота, как вся хмурость сошла с ее лица, в мгновение ожили улыбчивые губы, беспечная радость заиграла в глазах. Она шла энергично, с привлекательной гордой осанкой. Ей нравилась эта раскованность, без которой, казалось, она не могла бы прожить и дня. Снова вспомнила о чекисте, разузнать о котором ей было поручено. Теперь Артистка и сама не могла понять, почему впервые после многих тайных заданий забеспокоилась. Раньше подобного с ней не случалось. Она охотно принимала любое поручение и с легкостью, даже с воодушевлением стремилась исполнить его.

Возле табачного киоска Мария на минутку остановилась, подала монетку, взяла коробку спичек, успев при этом сообщить: «На Котовского, восемь, с вечера занято». И пошла своей дорогой.

Отсюда ей хорошо был виден дом возле магазина, где вчера поселился чекист Стройный. Во дворе Мария заметила женщину и рослую девчушку. И сразу же подумала о том, что разузнать о них сможет у жившей неподалеку своей клиентки Вари, которой носила молоко.

Мария вошла в притемненную кухню и застала Варвару у печки.

— У-у, хлебный пар какой духмяный! — восхитилась, подвигая к себе кружку и наливая в нее молока.— Дай-ка мне горбушку и наливай себе, пожуем.

— Тебе нельзя много хлеба, это мне еще не грех поправиться.— Стройная хозяйка, доставая посуду, глянула через плечо: — Цветешь ты, Маша.

— Мой мужик мне не говорил этого,— живо подхватила Мария, и в глазах ее вспыхнула искорка.— Вчера на базаре один подполковник — второй уж день прицеливается — шепнул мне на ухо: «Милушка! Если бы вы встретились мне в не такой уж отдаленной юности, я бы давно сошел с ума». А сейчас вы не сумасшедший, спрашиваю. Пока пет, говорит. Иду с рынка, а он мне, серьезный такой, вежливый, разрешите, говорит, проводить. Ты дашь мне горбушку?

— Ой ты, неужто разрешила? — торопливо спросила Варвара и, схватив горячую краюху, отломила исходившую паром горбушку, протянула гостье и опять: — Ну, разрешила, что ль?