Конец

Они ждали, его и кузенов, ждали, когда все соберутся вместе. Дети перестали на все жаловаться. Они задрали головы и разглядывали других детей, забравшихся на объекты выше их роста. Пять маленьких девочек и мальчик стояли на крыше здания, рядом сидел мужчина и курил, неотрывно глядя вниз. Как помнил Гари, это была пекарня, туда водил его отец, если память ему не изменяет, она открывалась каждый день, кажется, со времен Гражданской войны, и у нее по-прежнему не было ни названия, ни вывески.

Этот немолодой уже мужчина был из другой эпохи, когда для прогулок по городу надевали костюм-тройку. Современные люди были немного выше, ладони их были меньше, а взгляд озабоченным. Ни одна живая душа на свете из известных Гари не могла бы придать лицу выражение, как у этого человека: глаза неподвижны, губы сжаты и напряжены, одутловатость и высшая степень скорби. Затем толпа начала обратное движение по улице, в их сторону. Сначала он решил, что нужно переместиться, освободить место для шествующих в колонне, но люди стали оборачиваться.

Они попытались выбраться.

Пурпурное небо за спиной старика, что стоял на крыше пекарни, коробилось из-за жары. Чего-то не хватало в этом угрюмом лице. Ноздри раздувались, может от отвращения или презрения, но не было при этом тревоги, потому что за десять тысяч лет, проведенных здесь, наверху, этот человек чего только не видел.

Сын спросил его, что происходит, и он нехотя ответил, что не знает. Он спросил кузена. И тот не знал. Тогда мальчик спросил, нет ли здесь горшка, где можно сделать пи-пи.

С пожарных лестниц свисали привязанные вниз бутонами цветы.

Чаще других он слышал слово «мулиньяны», и на секунду оно даже ему понравилось. Он знал, что с одними людьми он связан, с другими – нет, знал, что это слово итальянцы употребляют вместо привычного «баклажан» или «ниггер», это перешло ему по роду от отца, а тому перешло от его отца.

Кузен сказал ему на ухо, чтобы ребенок не смог услышать:

– Какие-то мули, вроде дети, пробрались в церковь и, знаешь, как бы осквернили там все. Опрокинули там статуи и обоссали ковры, вроде того.

Вот что связывало их с кузеном так крепко: они оба знали, что значит это слово, «мулиньян», и узнали бы его даже в сокращенном варианте.

Все стали поворачивать, им пришлось поступить так же, и его сыну, и детям кузена тоже.

Люди говорили, передавали услышанное, но тоже прижав губы к уху. Он случайно услышал слова одного мужчины:

– Танец дождя джигабу, с обнаженным торсом, и это там, где пожилые леди читают молитву.

В воздухе повис многоголосый гул, словно рядом проезжала колонна грузовиков, а вдали толпа уже затихала, и слышалось там, как подошвы ботинок царапают асфальт и задевают мусор. Малыш заныл, что хочет в туалет. В данный момент поиски выхода были бесполезны, у толпы свое представление о направлении и цели. Он мог двигаться только туда, куда увлекала его людская масса, чувствуя себя управляемым и глупым; он не хотел, чтобы сын видел отражение этих эмоций на его лице, потому шел впереди, заставив мальчика держаться за его ремень сзади.

Штаны его ощутимо тянуло вниз, ведь сын вцепился крепко, как и было велено, и все же Гари не покидало чувство, что некий призрак следует за ним по пятам и пытается спустить брюки до самых щиколоток.

Он глянул наверх, на пожилого мужчину на крыше пекарни. Свет уже тускнел, но мужчина все еще был хорошо различим. Ни один мускул не дрогнул в его лице, хотя он, без сомнения, видел все происходящее. Всем своим существом мужчина наблюдал – но ничем не выдавал своих чувств по этому поводу. Именно таким мужчиной Гари всю жизнь мечтал стать – и знал, что никогда не станет. Закаленным. Неподвижным и сосредоточенным наблюдателем, спокойным, отстраненным, на лице которого не отражается ни грамма испытываемых чувств.

Затем толпа оттеснила их за угол многоквартирного дома, и человек исчез из поля его видимости навсегда. Их несло течением, всех их: Гари, его кузенов, его маленького сына по имени Клемент, по-домашнему – просто Клем. Жена кузена вычитала это имя в какой-то бульварной газетенке.

Непонятно, куда двигалась толпа и они вместе с ней, но они двигались, и очень быстро. Толпа направилась вверх по Двадцать шестой, в обратном направлении по Эммануэль-авеню к Шестнадцатой, а затем к Одиннадцатой. Он потерял из вида кузенов. Автомобиль он оставил где-то в самом конце Двадцать второй с западной стороны. Придется сделать круг и вернуться на возвышенность. Учитывая направление шествия, не получится сразу проехать вверх на Одиннадцатую. Многие направлялись к остановке трамвая. Он остановил сына, сказав, что надо подождать на углу.

Место быстро пустело. Сформировался небольшой поток по направлению к Одиннадцатой. Он потянул мальчика за руку и нырнул туда – так они добрались до Двадцать второй и повернули направо.

Они были здесь одни, в восточной части Двадцать второй, раскинувшейся в тишине под желтым светом фонарей, окутанной наступающими сумерками.