Конец

Сынишка, в своих вельветовых шортиках и без передних зубов, наконец смог спросить его, что случилось, будет ли салют; и Гари сказал, что не знает, хотя он знал, точнее догадывался, но стеснялся объяснять.

Они плутали в дебрях района. Смотрели на увитые виноградом беседки во дворах, аккуратные фруктовые деревья и маленькие статуи святых у кустов. Все чисто, ухоженно, вот только на улицах много мусора. Сын больше не хотел идти за ручку – теперь вполне хватало места идти просто рядом.

Открылась дверь дома под номером сто двадцать три. На крыльцо вышла седая негритянка, повернулась и оглядела дверной проем. В нем появилась еще одна цветная женщина, но моложе. Она ступала неуверенно, пошатываясь. Старшая подала ей руку для опоры, и они вместе спустились по ступеням, затем двинулись через лужайку.

Гари остановился и смотрел на них, сын встал рядом и тоже смотрел. Мулиньяны были здесь. Уже даже здесь. Они жили в этом доме. Чего такого им недодали, что они теперь хотят заполучить – именно здесь? Он должен был как-то справиться с этой ситуацией, но как? Ведь его сын сейчас спросит: «Что они здесь делают?» Настанет день, когда его не станет. Мальчик вырастет и однажды спросит себя: «Кто я?»

Чуть позже Чиччо в пух и прах разбил миссис Марини и брадобрея и вернул ей деньги, которые брал в долг, чтобы ее же и обыграть. Конечно, он жульничал. Она достала из сумочки шаль и надела с целью скрыть руку. На самом деле это было полотенце, и она не помнила, как оно туда попало.

Заметив шаль, Пиппо откинулся на спинку, опустил рычажок на щитке – и сразу замедлили вращение лопасти вентиляторов в задней комнате (она слышала через занавеску) и в самом зале.

– Бог мой, здесь тихо, – сказал Чиччо. – Их здесь совсем не слышно.

– Кого их? – спросила она.

– Он имел в виду людей – людские массы, общее сумасшествие, – сказал Пиппо.

Чиччо щелкнул картой, выкладывая на стол.

– Шкупа, – произнес он.

Игра, конечно, называлась «Скопа». Он специально произнес слово на калабрийский манер, чтобы позлить миссис Марини. Пиппо встал и отдернул занавеску, открывая вид на зал парикмахерской, большие окна и улицу за ними. Наступал вечер.

Толпа рассеялась окончательно.

Это был обычный летний вечер на Одиннадцатой авеню. Он открыл дверь и придержал ее, чтобы пропустить ее и мальчика. Они вышли и остановились на тротуаре, оглядываясь и недоуменно переговариваясь в полной пустоте; ничто не указывало на то, что всего два часа назад здесь были тысячи людей, только, пожалуй, мусор на мостовой, отчего она была местами белой, местами разноцветной.

Некоторые знали его как Эдди, готового нести знамя, Эдди, который защищал веру и семейные ценности. Он знал: многие полагались на него, позволяли ему выразить общее мнение и подсказать в сложную минуту, что делать и как себя защитить. Но у него была и своя собственная маленькая жизнь, жизнь обычного человека, ко многому в которой он был собственнически и нежно привязан. Положение требовало, чтобы Эдди никогда не выражал этих своих маленьких слабостей публично – так проще было успокаивать мятущиеся сердца остальных. Но, как и все люди, порой он испытывал неуверенность и даже страх. Филлис понимала его, а дети заползали на папу, прилегшего на софу отдохнуть после ужина, и сладко спали на нем.

Он, Эдди, всех подвел.

Ему было так жарко весь день, с той минуты, как он проснулся – весь день желудочный сок разъедал язвы его желудка (бычьи хвосты на завтрак – большая ошибка). И еще жара. И толпы людей! Святая Мадонна, и жара, и люди.

Он услышал в полдень, что пекарь Рокко закрыл лавку по крайней мере на несколько дней, в голове сразу возникла самая изящная идея из всех возможных. В подсобке пекарни есть холодильная камера. Эдди видел ее раньше, стоя у прилавка в зале. Пекарю она была необходима, чтобы тесто подходило медленно или затвердело масло. Чуть позже днем Эдди дошел по переулку до пекарни, поднажал, пытаясь открыть заднюю дверь, и, гляди-ка, она поддалась. Святые угодники ему помогают. Он пробрался внутрь и нашел в холодильной камере, наконец, душевный покой и умиротворение, о которых не мог и мечтать. Он снял и рубашку, и штаны. Темнота была непроглядной. Льняную сутану свою он накинул на коробку, и сел, и прислонился спиной к ледяной стенке, и закрыл глаза. Как принимающий солнечные ванны, только наоборот. Прохлада и темнота помогли беспечному Эдди погрузиться в сон по-детски крепкий.

Быть найденным и разбуженным одновременно в таком виде – позор, который Господь посылает человеку в завершение этапа среднего возраста, словно предупреждая: «Готовься, Эдвард. В будущем будет только хуже. Дети твои будут выносить твое судно, а супруга подтирать дерьмо с задницы».

На него напал обезумевший маленький человек, пекарь Рокко, и Эдди счел большим везением, что ему удалось сохранить неповрежденными если не честь, то имя и жизнь.