Конец

Утром Энцо оставил почти все окна в квартире открытыми, и теперь в комнатах было прохладно и сыро, но они не стали их закрывать; это была первая весенняя ночь, когда было достаточно тепло, чтобы позволить себе спать, не перекрывая доступ свежего воздуха. Они сняли одежду, откинули одеяла и легли. Матрас был новым и жестким. Выстиранное постельное белье пахло крахмальной свежестью.

Наконец она осталась с ним наедине.

Вскоре после свадьбы Лина прибавила пятнадцать фунтов. Она все сделала намеренно, съедала ежедневно сладкую булку от пекаря Рокко и вареное яйцо перед сном, и все ради возможности забеременеть. Она всегда была равнодушна к еде, питалась как придется, чем, кажется, нарушила работу яичников. Так сказала донна Констанца и добавила, хихикнув: «Или выбрала бракованного самца».

В любом случае сделанное пошло на пользу, сейчас она стала очень хорошенькой. Очень. Ей посчастливилось набрать вес в тех местах, которые с ним смотрятся наиболее выигрышно: в бедрах, ягодицах, груди, ладонях и щеках – они всегда были впалыми, а сейчас по форме напоминали две выпуклые ложки.

Замужество преобразовало ее, позволило обрести истинное лицо, но это было лишь одно из многих менее очевидных и неожиданных изменений. Некоторые были совсем непонятны, она сама не замечала их, пока не пришла пора событий, сделавших их очевидными.

Она наговорила гадостей отцу и чувствовала при этом, что поступила правильно и повторила бы все ему в лицо, если бы поехала снова, отчего наотрез отказывалась прощаться перед его отбытием в Сиракузы ближайшим летом.

Она была весела, внимательна, прямолинейна, переживала лишь по поводу волос, которые были слишком тонкими, чтобы вынести перманентную завивку, и постоянно спутывались. Ее подпись на чеке была компактной, без завитушек и петелек, с наклоном влево, написанной четко, но трудно читаемой. Она плохо писала от руки, одна буква всегда выглядела по-разному, и второй вариант всегда подтягивал до идеала первый, что самой ей очень нравилось.

Магазин пальто разорился и закрылся. Она стала работать дома сдельно, шила шторы по заказу одного еврея из форта Сен-Клер. К счастью, ей не пришлось, как ее матери, устраиваться за столом на кухне, где та делала корсеты и отдавала оптом скупщику в центре города. В их квартире была для работы неиспользуемая спальня, там Энцо закрепил на стенах карнизы, чтобы она могла повесить шторы и посмотреть, как они будут смотреться. Еще давно он нарисовал на стене детский паровозик, как предполагалось, хотя он больше походил на извергавшую дым кастрюлю на подставке. Единственное окно в комнате открывало вид на ручей и остановку трамвая на противоположной стороне дороги, потому она могла наблюдать, как он возвращается домой после работы. Еще отсюда было видно кафе Бастианаццо и мужчин, увлеченных газетами и кофе. Из-за отсутствия собеседника в маленькой комнатке она слушала радио. Раньше ей никогда не доводилось подолгу оставаться одной, и теперь, оказавшись среди людей, она чувствовала себя одновременно расслабленной и воодушевленной, отмечая контраст с тем, как обычно проводила дни. Доход ее был скромным, однако Энцо уже стал бригадиром, детей у них не было, и потому можно было позволить себе хорошо питаться и ходить иногда на концерты. Как сказал Энцо, им повезло попасть в обойму, чтобы в такие времена иметь хоть какой-то заработок.

«Когда тело приобретет свою истинную форму, дверь сама откроется перед тобой», – сказала мама. Разумеется, мимикой и жестом. Это было на ферме за пару лет до предательства отца. Мама с видимым удовольствием провела ладонями по округлившимся бедрам Лины, когда они прощались, а потом внезапно, хотя сильного ветра не было, резко распахнулась дверь черного хода. Мама ткнула в ее сторону пальцем: «Смотри, ты тоже так можешь». Донна Констанца высказалась более прямолинейно, когда они шли в толпе прихожан на праздник Успения: «Познав мужчину, ты стала привлекательнее».

С пищеварением у Лины все было более чем прекрасно. Будь у нее желание, она могла бы съесть творог, потом грейпфрут и отправиться по делам на трамвае. Тогда как кишечник ее Энцо отвергал орехи, мороженое и даже кожуру яблок. Когда они пошли в кино, он купил ей в буфете плитку шоколада и лимонад, но, не найдя ничего подходящего для своего желудка, курил на протяжении всего сеанса, чтобы притупить голод, в сердцах даже впился зубами в руку и вскрикнул.

На обратном пути они зашли в кафе Бастианаццо, и он выпил крошечную чашку кофе и такую же воды с пищевой содой. Она его любила. Его страдания и стыд (из-за плохого образования и совершенно неуместного акцента в английской речи; из-за того, что у него нет сына; ему было тридцать три) были почти незаметны и потому для нее непостижимы и безграничны; он был рядом и желал только ее и никого больше.