Компонент

Говорят, слова, выкрикиваемые птицами этой породы, – это крики всех душ, ожидающих в раю своего рождения и вопящих о своем страстном желании жить. Они похожи на человеческие слова. Что. Что. Что. Перл. Перл. Прел. У них нет этих значений. Это же не человеческие слова. Потому они и не могут обессмыслиться, как человеческие. Можно лишить человеческие слова жизни, выбить ее из них, небрежно придав им скверную форму, противную заключенной в них жизни. Она знает по опыту, что все скверно сделанное, скверно задуманное и скверно переданное другому приводит к всеобщему позору и глубокому стыду.

Узнав об этом, а также об этой птице и ее повадках, она причастилась иной будничной жизни, и, чтобы познакомиться с ней, не надо было подыхать в канаве. Эта иная жизнь протекает параллельно с тем, что считают жизнью люди. У нее свои собственные формы, которые, подобно усикам плюща, возникают, расцветают, наслаиваются и покрывают друг друга для сохранности.

Причастилась. Усики.

Сейчас она пишет эти слова палочкой на песке, ведь помимо того, что она научилась ремеслу, она умеет писать и считать. Всему виной вспышка света. С мужем Энн Шеклок, Джеком Шеклоком, в кузне работал мальчик, которому в глаз залетела искра из горна. Мальчик промазал и вместо острия попал молотом по правой руке Джека Шеклока, раздробив ее так, что уже не вылечить.

Во главе кузни встала Энн Шеклок.

Местные мужчины разозлились.

Но Энн Шеклок во всем разбиралась и уже имела соответствующий опыт: ее отец был кузнецом, она была у него подмастерьем, сама здесь работала во время чумы, когда не могла ходить в школу, а затем намеренно вышла замуж за Джека Шеклока, чтобы сохранить отцовскую кузню.

Однажды девочка стояла на улице, надеясь, что ей дадут еды, но думала об этом молча, ведь если попросить еды и никто за тебя не поручится, это означает, что тебя бросят в тюрьму, заклеймят и отправят за море работать на табачных плантациях.

Ее заметил мужчина.

Он попросил ее подержать лошадь, пока Энн Шеклок будет ее подковывать. Он пообещал ей за это монетку.

Этот мужчина боялся собственной лошади.

Дело в том, что с лошадью была беда, и все об этом знали. Все, у кого были хоть какие-то деньги, поставили их на то, что лошадь лягнет девчонку и мигом отправит ее с этого света в лоно авраамово.

Девочка была маленькая, меньше лошадиных ног, и она встала рядом с чудесным животным, а мужчина притянул ее к лошади, взял за руки и положил высоко-высоко. Девочка потрогала там, где грудная клетка лошади соединялась с животом.

Лошадь не обратила на девочку внимания.

Потом она встала рядом с животным на мостик и дотянулась до его плеча. Лошадь повернула нос и толкнула ее головой, но легонько, и дохнула ей в волосы запахом травы – дыхание было сладким, а губы и ноздри мягкими.

Девочка слезла с мостика и подошла к ее крупу, а толпа на рыночной площади попятилась от задних ног лошади, когда девочка к ним подошла, потому что теперь лошадь должна была начать лягаться и брыкаться.

Девочка потянулась вверх и погладила ее бок.

Лошадь дошла вместе с ней до самой кузницы, точно ягненок, и Энн Шеклок подковала ее там без каких-либо трудностей, пока девочка разговаривала с лошадью, а та слушала, повернув к ней одно ухо.

В толпе, державшейся поодаль, оказалось полно одураченных. Сделавшие ставку на то, что девочка будет покалечена, хотели свои деньги обратно. А те, кто вообще не потратил никаких денег, тоже вели себя так, будто хотели деньги обратно.

Их гомон лошадь не беспокоил.

Потом толпа ушла, лошадь и ее хозяин тоже: лошадь лягалась и брыкалась потому, что ей не нравилось, когда на ней сидел этот мужчина. Монетку девочке так и не дали. Обещание оказалось лживым. Тогда Энн Шеклок, стоявшая в дверях и курившая трубку, подозвала девочку и сказала, что для нее есть работа. Девочка подумала, что, возможно, Энн Шеклок хочет, чтобы она присмотрела за новорожденным. Но Энн Шеклок сразу повела ее в самую глубину кузни, всучила ей кочергу и клещи и поставила аккурат возле средоточия жара.

«Знаешь, что такое шлак? – сказала она. – Нет? Это такая штука легче угля, которая под ним слипается и мешает огню делать то, о чем ты его просишь. Огонь ненавидит шлак. Шлак ненавидит огонь. А теперь давай посмотрим, сможешь ли ты отыскать и подцепить эту ненависть, чтобы мы ее потом выбросили».

Девочка разворошила огонь, заглянула в него поглубже, нащупала то, что, возможно, было шлаком, и выудила сначала большие, а потом маленькие его кусочки.

«Отлично, – сказала Энн Шеклок. – Орудия, которые я тебе дала, теперь твои. Это твои новые руки».

Стоя рядом с горном, Энн Шеклок казалась крепкой, как дерево, а иногда даже такой же высокой. Она была красивая: сзади волосы перевязывала веревкой, а спереди они свисали по обе стороны лба слипшимися клоками, и кожа на руках, кистях и лице была жесткой, обгоревшей и шершавой от пламени.

Она взяла девочку в подмастерья.

Пошла к надсмотрщику и подписала бумагу.

«Что случилось с твоим отцом? – сказала она. – А с твоей матерью?»