Комната

Его лицо моментально напряглось, он сконцентрировался, одновременно пытаясь наблюдать за происходящим с животными и стараясь увидеть каждый дюйм их тел. Его взгляд перелетал от лица к паху, от паха к ногам, потом снова к лицу, и, где бы он ни фокусировал его, тут же начинал волноваться, что упустит что-то важное в других местах. Он быстро исключил наблюдение за происходящим ниже бедер, поскольку и так ощущал бурлящее там напряжение, судороги и спазмы. Вместо этого он сконцентрировал свое внимание на их промежностях, чуть выше яиц, периодически поднимая взгляд, чтобы посмотреть на их высунутые языки и выпученные глаза. Он было подумал, что нужно бы замерить, насколько именно выпучиваются их глаза и вытягиваются языки, но отмел эту идею, боясь упустить что-то более интересное и важное.

Потом квартет прервал концерт и отдыхал, подкрепляясь мёдом, а он с упоением наблюдал за дергающимися в спазмах мышцами под аккомпанемент громкого хрипения и тяжелого дыхания. Но тут появился еще один звук. Этот звук пронизал аккомпанемент хрипов и ту лирическую мелодию, которая все еще звучала в его голове. Это было стаккато их сердец. Затем их мускулы напряглись, и эту музыку сменил наипрекраснейший звук из всех возможных. Их вопли.

Некоторое время он с упоением слушал, потом схватил электрошокер и пошел к ним. Его глаза вперились в глаза собачек, не отклоняясь ни на долю дюйма. А вот такие звуки нам не нужны. Что скажут соседи? Из него вылетела серия смешков. Сколько же миллионов они заплатили за того рембрандта? Сколько бы ни было и сколь красивой ни была та картина, ничто не сравнится по красоте с тем, что сейчас вижу я. Ничто не может быть настолько возбуждающе прекрасным, чем этот беспросветный ужас в их глазах. С ликованием он вглядывался в их глаза. В его глазах был экстаз. Он наслаждался прекрасным зрелищем и небесной музыкой жужжания мух, поедающих мёд с их гениталий, убаюкивающей какофонией их придушенных вскрикиваний, пульсирующим битом их сердец. Вы же знаете, что красота в глазах смотрящего. Его смех торжествующе возносился над музыкой, когда он снова и снова втыкал электрошокеры в их промежности, а их вопли вселяли в него все больше и больше энергии, и его тычки становились сильнее и сильнее, а потом он останавливался и созерцал это произведение искусства. Его тело дрожало от переизбытка возбуждения и энергии, и каждая клетка его существа тряслась и вибрировала, а музыка вдохновляла его действовать шокерами как дубинками. Его глаза поглощали каждую деталь живых полотен, которые он создавал, – красоту выпученных глаз, распухших языков, румянца плоти, крохотных бусин пота, блестящих, переливающихся и стекающих, капля за каплей, в выпученные глаза, обжигая их, и тягучей слюны. Он размахивал дубинками шокеров как кистями до тех пор, пока в музыкальном сопровождении не возникла необходимость в разрушительном грохочущем крещендо. Он обошел их сзади, запихнул инструменты своего творчества в их сраные задницы и крутил ими, пока не добился желаемого, и это крещендо вознесло его над самим собой, а его тело задрожало от удовольствия такой силы, что инструменты выскользнули из его рук и он медленно опустился на пол. Он не сводил глаз с торчащих из их задниц электрошокеров, пока небесная музыка не погрузила его в умиротворенное забытье. Он повернулся на бок, подложив сложенные руки под щеку. Его ноги были слегка согнуты в коленях, а тело настолько расслабленно, насколько это вообще возможно.

Он не был уверен, сколько именно продолжалась эта тренировочная программа – дни или недели. Сколько бы времени это ни заняло, она была восхитительной и чрезвычайно эффективной. Боль – лучший учитель. Во время прочих фаз обучения он просто хлестал их плетью-семихвосткой за любые ошибки, но слишком много времени не тратил – лишь возвращал их к начальному этапу. Как он не раз говорил, он просто связывал их проводами, чтобы они быстрее обучались.

Превращение копов в хороших сторожевых собак, всегда остающихся бдительными, было еще одной фазой обучения, требовавшей их подключения к проводам. Это не только было необходимо для тренировок, но и давало ему достаточно времени для отдыха. В конце концов все свелось к тому, что он стал их учить всегда держаться начеку, вне зависимости от времени суток. Поначалу он просто заходил к ним в будки посреди ночи, ничуть не заботясь о соблюдении тишины. И если они продолжали спать, он будил их плетью. Потом он уходил, предупредив их о том, чтобы они всегда начинали лаять – при каждом постороннем звуке. Это была скучная, но необходимая обязанность. Поначалу он хлестал их плетью, возвращаясь через полчаса-час, но если они не начинали гавкать, слыша звук открываемой двери, он связывал их проводами и оставлял так на ночь.