Командировка

— Всего много. Возьмите биточки. Или еще лучше — куриную котлету. Фирменная… Можно на заказ сделать рагу из куриных почек…

— Рагу не надо. Биточки, пиво. И кофе.

К девяти часам, когда я по–прежнему сидел за чистой скатертью, ресторан заполнился до отказа, зашумел, задымил. Ко мне за столик подсели две барышни–пенсионерки, в меню не заглянули, а сразу интимно зашушукались о ценах на абрикосы и таком прочем.

На эстрадное возвышение, откашливаясь и поплевывая в саксофон, выползло музыкальное трио. Через некоторое время к ним прибавился пианист — человек во фраке, и тут же грянуло в уши бравурное вступление. Стало веселей ждать.

От скуки у меня зачесался бок, но я не хотел смущать бабушек нетактичным движением, наоборот, обратился к ним с вежливым вопросом:

— Скажите, вы местные?

— Да.

— А вот в вашем ресторане не бывало случая, чтобы официант принял заказ, а потом пропал без вести, как на фронте?

Бабушки ласково поглядели на меня, потом друг на друга. Одна сказала:

— Не волнуйтесь. Михаил Алексеевич — самый лучший тутошний официант. Обходительный, не пьяница. А что его долго нет, так у нас все медленно двигается. На отдыхе люди, и от жары разморенные.

Несколько пар танцевало между столиками, и среди них Петя Шутов с красивой высокой девицей.

В моем списке он числится под порядковым номером два. Книголюб. Я его заметил минут тридцать назад, когда он только вошел, и понял, что рабочий день сегодня затянется, потому, собственно, и спешил поужинать и выпить глоточек. Я был голоден, а какая работа на пустой желудок. Когда Шутов входил, я как раз беседовал с расторопным Михаилом Алексеевичем.

С Петей Шутовым пировали двое его друзей, один из них мне очень не нравился, потому что безотрывно пялился на наш стол и мог напугать бабушек своей квадратной физией и чернильным синяком во всю щеку.

Рождает же господь хари для устрашения рода людского, прямо срывайся с места и беги за милицией. Хотя очень часто, я знаю, за такой вот корявой бандитской мордой прячется кроткая голубиная душа, поэтическая, как хризантема.

— Михаил Алексеевич, — обратился я к официанту, подавшему на стол вазочку с хлебом, — нельзя ли чуть–чуть поторопиться?

Официант от удивления икнул и с видимым усилием согнал с лица улыбку блаженства.

— А вам что же, спешно?

— Очень. Боюсь не успеть.

— Тогда я мигом, не сомневайтесь, — и ушел, в скорбном недоумении разводя руками.

Одна бабушка мне сообщила:

— Вы не сомневайтесь, он верно говорит. Это родственник Клавки, работящий человек. У него любая работа прям горит в руках. Давешний год новый дом себе справил, считай, один трудился. Раньше он на заводе управлялся, слесарил, и оттуда грамоту жене принес. Его везде уважают. Жена его, конечно, другое дело… Это уж никто не скажет, что хорошая.

Старушки опять ласково запереглядывались, и по морщинистым, добрым их лицам пробежала печальная тень. От одной к другой. Как платками поменялись.

— А вы между собой тоже родственники?

Обе заохали смущенно:

— Никакие не родственники. Соседки. Дома рядом. Прожили соседками и в землю рядышком ляжем. Мне уж давно местечко присмотрено. Только сперва я, Ксюша, а потом уж и ты.

— Нет уж, Акуля, сперва я, а ты меня догоняй.

Тихий, доверительный разговор, любо–дорого послушать. Михаил Алексеевич принес закуски: мне пиво, а старушкам — графинчик рубинового вина, хотя они ничего не заказывали.

— Горячее подавать? — спросил у меня официант.

— Подавайте с богом.

Старушки оживились, разлили в рюмочки по наперстку, поклонились мне одновременно, выпили и утерлись ладошками, сухими, как зола. Какая прелесть! С места бы не встал. Я тоже выпил пива и зажевал черным хлебушком.

Петя Шутов танцевал третий танец все с той же девицей и на меня не смотрел, зато она поглядывала.

Да и я поглядывал. Красивая девушка — ноги, грудь, томное запрокинутое лицо, волосы пышной короной — все при ней, и к Пете жмется, обвивает его ивой плакучей.

Тем временем одна из старушек развязала узелок, который она прятала неизвестно где, разложила на столе помидоры — каждая помидорина с голову ребенка — вяленую рыбу, крупные темно–синие сливы, сочащиеся желтым светом три груши.

— Кушай и ты, солдатик, — сказала мне. — Все свое, не купленное. Угощайся!

Я не стал манерничать. Старушки вторично разговелись. Я отведал их угощения, и они посчитали возможным начать расспросы.

— Ты откуда же будешь, сынок?

— Из Москвы. Из самой первопрестольной.

— Ое–ей! Да, к нам многие из Москвы ездют, у нас тут хорошо, видал небось. А где же супруга твоя? Дома осталась?

— Дома. За хозяйством приглядывает.

— Это верно, уж вот как верно. Нельзя хозяйство оставлять без присмотру. Мало ли озорников. А у тебя, что ли, дом большой?

— Не дом, квартира. Нет, небольшая, но обстановка богатая: два ковра, телевизор цветной, библиотека, ну и по мелочи есть кое–что. Жалко, если упрут.