Командировка

Хотя возможна и случайность. Но я много поездил и как–то не встречал столь ретивых ревнителей порядка в гостиницах.

— У меня такая привычка, — сказал я, радостно улыбаясь, — я всегда ношу ключ с собой.

— Да, но тут ведь, извините, учреждение, а не ваша личная жилплощадь.

— Больше не повторится никогда.

— Понимаете, если все наши постояльцы начнут…

— То что будет?

— Как это — что будет?

— Ну что тогда случится? Какая беда?

— Видите ли, я работаю в гостинице уже двадцать лет…

Я его не дослушал, извинился, обогнул и пошел к лестнице.

В номере принял душ, сделал кое–какие записи в блокноте, переоделся (джинсы, пестренькая рубашка), покурил у окна, бездумно любуясь солнечными кронами деревьев, и отправился на пляж. Администратор, или портье, стоял на том же месте, где я его оставил.

— Вот, — показал я ему издали ключ и аккуратно повесил его на гвоздик. — Рады стараться!

День, как уже до меня кто–то писал, клонился к закату. Время предвечерних хлопот и отдохновения.

Я пересек игрушечную булыжную площадь, камни которой переговаривались с подошвами звуком шр–шр–шр, и углубился в парк. Высокие густые ели, дикорастущая травка (кое–где), ухоженные аккуратные дорожки, выложенные мелкой галькой, урны для мусора в готическом стиле, прямые стрелы аллей и воздух, густой от солнца и аромата хвои, как останкинское пиво, — вот куда я попал. Скамейки, на которых делали передышку отдыхающие, не торчали на виду, а были заботливо укрыты под сенью елей.

Но чудеснее всего было озеро, открывшееся минут через десять ходу овальным зеркалом с матово–темной поверхностью, выпуклое, как линза. Озеро стояло тихо, спокойно, величаво — брошенный с неба сувенир, — стройные ели, как веера, нагоняли, покачиваясь, серебристый ветерок, чуть рябили темную кожу воды.

Там и сям (но не густо) лежали и сидели — на одеялах, на шезлонгах — люди; некоторые барахтались в воде, группка парней и девушек швыряла над матовой гладью яркий пляжный мяч.

Призрачная тяжелая красота этого места оказывала, видимо, мистическое воздействие: не было слышно обычного для пляжа визга, крика, азартных возгласов ныряльщиков, громкой музыки. Дивная замедленность, чарующая незавершенность, присущая высшим проявлениям искусства, ощущалась даже в поведении детей. Кстати, детей почему–то было мало: я увидел двух мальчиков, один из них с суровым выражением лица топил другого в воде у самого берега — он был покрупнее и с каждым разом засовывал приятеля все глубже, — да пяток совсем уж пузырей с упоением возводили вечный замок на песке.

Да, в этот город стоило приезжать в командировку. Есть такие чудные места на свете, которые, едва увидев, уже жалеешь оставить, как есть и такие, куда подъезжая, уже чувствуешь разочарование, и железная пружина тянет тебя сзади за штаны. Мне большей частью попадались последние.

Бросив на песок одежду и полотенце, стараясь ни на кого не глядеть, я быстренько спустился к воде, и она приняла меня прохладным податливым телом, как покорная любовница, заждавшаяся встречи. Я поплыл к центру, рассекая темное серебро бережными взмахами, погружаясь в него с ушами и с каждым мгновением чувствуя, как смывается с меня, уходит в глубину, на дно, сухая шелуха усталости, зноя и тоски.

Как много на свете обыкновенных удовольствий, доступных всякому, ради которых можно жить сто, двести, тысячу лет.

Накупавшись до мурашек, одеревенев и истомившись по тверди, я выбрался на берег, покачиваясь, добрел до своего полотенца, лег на спину и закрыл глаза.

Я предчувствовал, кого сейчас увижу. И она тут же явилась.

«Да, Наталья, — сказал я ей. — Именно так. Я лежу на песке, счастливый первобытным счастьем, умытый как ангел, а ты бродишь среди адовой Москвы и не знаешь, куда себя деть. Это естественно, потому что я добродетелен и чист в помыслах, а ты вот возьмешь и уедешь, не спросясь, якобы к подруге».

Поговорив с Натальей, я немного поразмышлял и о деле. Размышлял — сказано неточно. Я восстанавливал в памяти лица, интонации, оттенки фраз, весь сегодняшний день. Фактов я никаких не собрал, да их и не могло быть во множественном числе. Факт мог быть только один, крупный и значительный, как бугор на гладкой тропе. Чтобы ему обнаружиться, еще не приспело время. Как рыбак, закинувший сеть, я должен терпеливо ждать.

Я и ждал, пока на пузо мне не шлепнулся волейбольный мяч. Неприятное, скажу вам, ощущение для полузадремавшего разомлевшего человека. За мячом приковылял загорелый мальчуган лет десяти, смело потребовал:

— Дядя, отдайте мой мяч!

— Не отдам, — сказал я. — Умру, а не отдам. Из принципа не отдам, раз ты меня так напугал во сне.

— А вы разве спали?

— Представь себе. Я видел прекрасный сон, и вдруг — на тебе! — мяч в живот. Заикой можно остаться. Ты случайно не диверсант?

— Вот мои папа и мама, — мальчик в растерянности повел плечами. Неподалеку загорала молодая семейная пара; когда я пришел, их тут не было. Мужчина приветливо помахал мне рукой, крикнул:

— Простите нашего оболтуса.

Мальчуган поддернул плавки. Я катнул ему мяч.

Он ступил на него пяткой и не уходил.

— Дяденька, а что это у вас за шрам?