Командировка

Тогда у меня не было жены, и не было прокаженного друга, как их нет и теперь. Зато в нашем классе, моем классе, который рассыпался впоследствии, как перезревшая виноградная гроздь, свирепствовала эпидемия стихотворства. Мы все писали стихи, почти все, и читали их на переменах, после школы, везде, всюду, в любой час дня.

Кому и как открыть свое сердце? Мы открывали свои сердца друг другу. Почему я об этом вспомнил? Так ведь это же диво дивное, что все сразу взялись писать стихи. Такое не забывается.

Стишата сочинял толстый мальчик из семьи киномеханика, глубоко почитаемый вплоть до шестого класса за эту свою косвенную принадлежность к миру кино, а потом потерявший всяческое уважение за патологическую трусость, — Жора Киселев, опора и надежда всех классных руководителей, какие у нас были. Он сочинял нерифмованные сонеты, полные туманных намеков на раннюю интимную близость с некоей Генриеттой В.

Петька Воронцов, любимец дам, красавец с нежным певучим голосом и энергией черепахи, — никто из наших девочек не избежал его чар, а он отмахивался от записочек и сувениров, как от мух. Все годы, что мы проучились вместе, он просидел на одной и той же парте у окна, с одним и тем же выражением лица — выражением «спящего красавца». С этим же томным и мечтательным выражением он выходил к доске, небрежно бубнил несусветную чушь, с достоинством получал очередную тройку и засыпал на полдороге к своей парте. Эпидемия пробудила его от спячки, и Воронцов всего за три месяца сочинил две строчки: «Повторю сто тысяч раз, я плевать хотел на всех на вас». Свой шедевр он огласил как–то на большой перемене, а потом носил бумажку со стихом в кармане пиджака, и уголочек ее торчал оттуда, как платок.

Петьке Воронцову сулили славу Алена Делона, он и не скрывал, что готов принять заслуженный успех, как очередной презент судьбы. Где он теперь не знаю.

Мой лучший друг Толик Пономарев сочинял длинные сказочные баллады, в которых действовали наяды и нимфы с именами наших одноклассниц. Эпидемия застала его в расцвете первого чувства, он влюбился в некрасивую девочку из восьмого класса и сходил по ней с ума. Баллады, созданные моим другом в состоянии первого чувства, были замечательны, ничего более смешного я в жизни не читал. Помню, в одной из сцен нимфы и наяды, заманив подлой своей красотой в лес директора школы, делали ему профилактический укол от бешенства. Уморительная подробность, хотя сейчас я и не возьмусь объяснить, в чем тут дело, почему это было так смешно. Может быть, потому, что слишком было глупо и никак не вязалось с автором — хмурым, близоруким, меланхоличным Толиком, а тем более с героем — тихим, доверчивым старикашкой, который вел неравную борьбу с районом, доказывая, что он не пенсионного возраста, а почти юнец. Так и вижу этого добрейшего человека, объясняющего старшеклассникам несуразности закона о пенсиях.

Зиночка Бушель, идол девичьего царства, девочка с властным сердцем амазонки, грациозная, как восточная статуэтка, с задорным желчным лицом, умевшая нагнать страху даже на англичанку Кирхирмовну.

Стремясь доказать, что времена переменились и равноправие докатилось и до поэтического цеха, она состряпала длиннющую поэму неизвестно о чем. Изучив поэму, Толик Пономарев заметил с грустью, что, видимо, литературой Зинка Бушель заниматься не должна, но зато из нее может вылупиться хорошая акушерка. Он ошибся, Зина как раз стала журналисткой, вышла удачно замуж и как–то родила четырех близнецов сразу — я видел фото уникальной семейки в каком–то журнале.

Однажды прочитал свои стихи Генка З. Мы выслушали их молча, без визга и подначки, и тихонько разошлись кто куда, по своим надобностям. Это были истинные стихи, чистые, как ручей, и жалобные, как полет вальдшнепа. Генка пронзил одной стрелой тридцать сердец. Эпидемия стихотворства исчерпала себя.

Если бы среди нас случайно не очутился один поэт, может быть, мы все стали бы ими. Он убил нас всех, свирепый Генка З. Я не называю его фамилии, потому что он известен.

Как получилось, что та жизнь, длившаяся вечность, канула в Лету?

Как–то, по примеру многих, я заглянул в свою тихую школу, разыскал свой класс, побродил по коридорам — ничего. Ничего там от нас не осталось. А на душе было такое ощущение, точно я чудом попал внутрь карточного домика, и, если неловко шевельнусь, он развалится.

Сколько же еще жизней удастся нам прожить, а, Наталья? Какая из них будет единственной?

19 июля. Среда (продолжение)

Портье, администратор или кто уж он там — дебелый мужчина с пышными гвардейскими усами, встретил меня в холле, угадал, хотя на мне нет нагрудного знака.

— Извините, вы ведь из тридцатого номера?

— Да.

Удовлетворенный кивок.

— Вы ведь ключ не повесили, уходя?

— Нет, я его брал с собой.

— Это нарушение гостиничного порядка. Положено вешать на доску, — он говорил мягким тоном, не укорял, а скорее знакомился. Как быстро, однако, расходятся круги в маленьком курортном городе.

А ведь это — нехороший признак. Печальный признак.