Колдун

Но вот уже тебе кажется, что ты та девочка, на юге, в доме отдыха, легкая девочка в блестящих острых туфельках, проплывающая в танце; и та, другая, на пароходе, ждущая кого-то в тени вечера, девочка пушистая и резкая, вздрагивающая от каждого близкого слова; и еще та, в подъезде чужого дома, целующая тонкие жесткие губы и льнущая к непроницаемой груди... И потолок взмывает во тьму, и стены разваливаются, и дрожь... Где я? Пить хочется...

— А все-таки ты не пойдешь к нему. И не потому, что красота вянет или отказ страшен, а потому, что нельзя. Вот почему. Ну посуди: ты? к нему?.. Да ты с ума сошла! Ведь это бы значило... Ты себе отдаешь отчет, что бы это значило? Ведь это значило бы — душу заменить. Ты можешь душу заменить, тебя достанет? То есть уже не ты пойдешь, не ты, скажешь и не ты услышишь от него то имя. Не ты — другая, с замененной душой. Только тело твое, а душа другая. Вот какой ценой.

— Пусть. Любой ценой. Пусть, что угодно.

— Не пойдешь.

— Пойду.

— Не...

Май идет. Тихая ночь на дворе. Здесь всегда тихие ночи — зимой, летом. Идет май, а ты — одна...

— Искупить, искупить...

— Что ты, собственно, хочешь искупить, от чего отречься?

— Я не так жила. Не так... совсем...

— Ты перечеркиваешь свою жизнь? Все, чем и как жила, не то? Так, что ли?

— Ничего не хочу знать. Я его люблю, я люблю его. И пойду, все равно пойду. Пусти же!

— Нет.

И тяжкий сон сомкнул твои глаза...

И еще было этой ночью: ты проснулась, потому что опять почудилось, будто рядом ОН, потянулась к нему, но оказалось — пустота. И снова забушевал жар, и душа заныла, как погибающее от засухи поле.

Ты встала и пошла в комнату Натальи Ивановны. Она сидела на кровати, глядя прямо на тебя. На фоне черного ковра белела ее маленькая тщедушная фигурка.

— Наталья Ивановна! Голубушка! — прошептала ты и упала, обняв ее ноги. — Простите меня! За все, за все. Плохо мне, беда... — И уже не стало сил сдерживаться — сердце сразу освободилось и закричало.

— Ну что это вы, матушка Мария Михайловна, — вторила она тебе.

И вы рядом выли, раскрытые друг друг у до конца.

— Погу́бите себя, матушка моя, погу́бите...

— Поздно, Наталья Ивановна, поздно, милая моя...

— А и пускай, и ладно... Бабы мы, Мария Михайловна, ой, бабы, бабы...

— Люди мы...

А потом она уложила тебя на своей кровати, укрыла и сказала, что не надо идти к себе, а лучше остаться здесь и здесь же и поспать, отдохнуть, а она посидит пока рядышком...

10

О, как поздно ты проснулась! Кто там стучит в окно? Чей это голос? Который час? И почему ты — на кровати Натальи Ивановны? А что это она прилипла к окну?

— Скажите Марии Михайловне, — верещит возбужденный мальчишеский голосок с улицы, — что лед пошел. Вся речка запружена. Мост ночью снесло, а сотниковские на той стороне собрались и никак не переехать. Владимир Иванович уже там.

Наталья Ивановна обернулась и спокойно сказала:

— Проспали.

— Что там? Лед пошел?

— Пошел, Мария Михайловна, слава богу. Да управятся они там, не волнуйтесь. Пройдет, на лодках сотниковских перевезут и все уладится. Если и пропустят какой день, тоже не беда. Не первый раз весна.

— Плохо, — сказала ты хмуро. — Полшколы. Плохо.

— Вам бы, матушка Мария Михайловна, отдохнуть, полежать спокойно. Жар у вас. Вон лицо как пышет. Вот сейчас я чаю поставлю, позавтракаем. А потом схожу и разузнаю, как там и что.

— Плохо, — повторила ты упрямо. — И вечно с этим проклятым мостом, с этим ледоходом. Я должна. Надо.

— Ой, не дело! Жар ведь! Да никуда я вас не пущу.

— Должна я.

— Доктора надо звать, а не...

— Чаю не буду.

Открывались шкафы, выдвигались столы, разлеталась одежда — ты зачем-то выискивала лучшее, решила нарядиться, как будто собиралась на званый ужин. Потом — тусклый, рассеянный взгляд по комнате.

— Пускай. — И — Наталье Ивановне: — Там, на столе письмо в районо... Потом...

Ты бежала по улице, и тебе теперь было все равно, кто на тебя смотрит и что думает. Платок сбился на спину, развевался шарф, крыльями раскинулись полы пальто. Катились мерзлые комья, трещал под каблуками лед, хлюпала холодная грязь. На высоком противоположном берегу реки прыгало и кривлялось в тумане белокрышее Сотниково.

На отмели с этой стороны толпилось десятка полтора учеников и несколько учителей. ОН что-то горячо говорил. На другой стороне, на обрыве тесной кучкой стояли сотниковские. Река была свободной, только одинокие льдины двигались на стрежне. К тому берегу шла лодка, и в ней сидел старик Марко, бессменный перевозчик.

Ты сбежала на отмель. Тебя робко обступили. Твой вид напугал всех.

— Сердце так заходится... Ох! Ну что тут у вас? — Ты бормотала, не слыша собственного голоса.

— Вверху затор, вот и очистилось пока. Надо успеть перевезти. — Все это как бы из другого мира. — Упали, Мария Михайловна?

— Да. Упала, Алексей Семенович. — И оглядев всех, ты громко приказала: — А ну-ка все в школу! И там ждите!

Но — странное дело! — тебе на этот раз не повиновались. Просто немного потеснились от тебя и от берега, а вскоре опять сгрудились, и ты не повторила приказа.