Колдун

Белоусов слез с полки и оделся. Он знал, что сойдет обязательно, но медлил, как будто давал соблазну распалить себя. «Ведь могу и не сойти, — дразнил он себя, — хотя и настроился. Вот возьму и не сойду! Уговорю себя, докажу, что не следует сходить, и все. Тем более, что сойти труднее, чем не сходить». И тут он вспомнил о своем намерении постараться (для выработки характера) делать то, что труднее. В данном случае «трудность» состояла в том, что остаться в вагоне — еще на несколько часов обеспечено тепло, лежанка и покой. Правда, потом все равно придется сойти, но это будет через несколько часов, и таким образом неизвестность отодвигается. А сейчас она встает уже за дверьми вагона: куда податься? где остановиться?..

Он втиснулся в коридор, и его повлекло к выходу.

— А вы куда? — удивилась проводница. — У вас же билет до конца.

— Все сходят, и я схожу! — засмеялся Белоусов.

Вагон и в самом деле почти опустел. Проводница поежилась.

— Тут всегда так. А через станцию опять набьется битком. Не забудьте на билете остановку сделать!

В лицо дохнул холодный ветер, воротник сразу засеребрился. «А сторона-то гольфстримовская! Но поди ж ты — мороз! — подумал он. — Ну-с, что же теперь? Несколько глотков мороза? А затем — горячего чая?» Он стоял, глядел на шпалеры и не знал, что делать: или сразу же заняться поисками ночлега или сначала зайти в вокзальный ресторан, посидеть, оглядеться и обдумать дальнейшие действия. Почему-то пришла уверенность, что гостиницу в этом городке он найдет без особого труда.

На желтом заснеженном циферблате дрогнула стрелка. Двадцать часов сорок пять минут. Вокруг обнимались последние встретившиеся. Того «одумавшегося» чудака не было нигде видно — он как-то сразу пропал с глаз. Перрон пустел.. Затем что-то прохрипел репродуктор, вагоны громыхнули и уплыли.

Белоусов бродил взад и вперед, поглядывая на вздрагивающую стрелку. Он удивлялся спокойствию своему и внутренней тишине, как будто ничего не случилось, как будто он — перед своим домом в Москве, и стоит поднять голову, как увидишь напротив станцию метро, от которой до работы полчаса. Приключение началось, но оно не взбудоражило, как он ожидал. Все было слишком обыденно, слишком бесхитростно, и уже становилось скучно от этой холодной перронной тишины. Потом замерзли руки, и Белоусов вошел в вокзал.

Здесь также все было обыкновенно и знакомо: киоски, буфет, стойки, табло с расписаниями. И он уже было пожалел, что сошел на этой ничем не примечательной станции, поддавшись какому-то глупому минутному настроению.

Он направился в ресторан. Движения его были так медленны и вялы, а лицо таким отсутствующим, что он напоминал лунатика. Высокий, черноволосый и красногубый, с бледными впалыми щеками, он оглядывал себя в зеркале, не замечая, что гардеробщик протягивает номерок. «Оброс, старик, — сказал он себе. — Сходить бы в парикмахерскую. Не то уж очень ты смахиваешь на вышедшего из больницы или из тюрьмы. А парикмахерские у них тут, надо думать, отменные — запад!»

Из ресторана шел гул и жарко пахло кухней.

Он выбрал столик в углу между стеной и буфетом. Было шумно и накурено, жужжали вентиляторы, пел магнитофон. Белоусов обратил внимание на то, что здесь в основном были железнодорожники. Одни толпились возле стойки, другие — у столов; непривычно звучала местная речь; царили веселая суета и неразбериха; официантки то и дело покрикивали «осторожнее! дорогу!» — и все это создавало впечатление праздничной беспечности и довольства. Официантки обслуживали пассажиров, скромно сидевших за дальними столами, «свои» же обходились самообслуживанием.

— Арта! — кричали буфетчице. — Арта!

«Арта! — подумал Белоусов. — Какое интересное имя! А у них оно, может быть, вполне привычное. «АРТА»! Звучит как аббревиатура!» И ему стало интересно.

Буфетчица, среднего роста, крепко сложенная, светловолосая девица, уверенно двигалась за стойкой, не уставая улыбаться припухлыми вишневыми губами. У нее были красивые полные руки с розовыми пальцами. В профиль она казалась чопорной и уставшей, в фас же Белоусов видел добродушное разгоряченное лицо с темными глазами и нежным подбородком. Разглядывая что-нибудь в отдалении, она опускала веки, отчего в ней появлялось что-то надменное, что делало ее красивой. Она выговаривала одни и те же слова:

— Сколько?.. Еще?.. Пожалуйста! — И, вероятно, то же на латышском или эстонском. Голос ее был ровным и звучным. Иногда она отворачивалась и как-то странно напрягалась и замирала, прижимая к губам салфетку, словно собиралась чихнуть. Но это продолжалось недолго, и тут же она снова стояла за стойкой, спокойным ровным голосом интересуясь:

— Горькой?.. Бутерброд?.. Пожалуйста!

— Не гуляй с кавалерами по морозу, — острили железнодорожники, — простывать не будешь.

— Либо согревательное принимай, хе-хе!

— Таблетки...

Но она невозмутимо продолжала:

— Пива?.. Спасибо... Так! А вам хватит!.. Пожалуйста!