Когда шатается трон

За дверью завозились, звякнула пудовая цепочка, и в образовавшуюся узкую щель кто-то глянул. Глянул и… увидел! Мать честная!.. За дверью в луче карманного фонарика мелькала малиновая фуражка и чьё-то суровое, как с агитплаката, лицо. Вот и форма эмгэбэшная, которая без толку в каптёрке пылилась, пригодилась. Но дело даже не в форме, а в напоре, в голосе, в выражении лица.

— Немедленно откройте или мы выломаем дверь!

— А у вас есть какой-нибудь документ, удостоверяющий вашу личность? — вздохнули за дверью, всё ещё на что-то надеясь.

— Имеется! Вот он! — В щель ткнулось воронёное дуло револьвера. — Еще какие-нибудь документы требуются?

— Нет, спасибо…

Загремели, застучали, зазвенели многочисленные засовы и задвижки.

Из-за соседней двери высунулась всклокоченная женская голова.

— Вы кто такие, почему шумите, спать не даёте, хулиганы!

Не разобралась старушка спросонья.

— Мы, мамаша, не хулиганы, — ответил из темноты суровый голос, от которого мурашки по спине от затылка до копчика. — Мы при исполнении, так что попрошу не мешать органам во избежание возможных неприятностей. И приготовьте на всякий случай документы для установления вашей личности.

— Так вы к Зиновию Марковичу? Давно пора!

Дверь захлопнулась.

— Гражданин Кац? Зиновий Маркович?

— Да… Так точно.

— Почему вы отвечаете «так точно»? Вы что, военнообязанный?

— Никак нет. То есть не имею отношения. Я сугубо гражданский человек.

— Пройдите в комнату.

— Извините ради бога, можно взглянуть на ваше удостоверение?

— Смотрите…

Вот и «корочки» к месту пришлись, хотя вряд ли Зиновий Маркович в них хоть что-то разглядел. Не до того ему было.

— Гражданин Кац, вы арестованы. Вот ордер. — Перед лицом Каца махнули какой-то бумагой с синим пятном на месте печати. — И ордер на обыск. Вы сами выдадите троцкистскую литературу, рацию, шифры?

— Чего?.. Какая литература, что вы! Я нигде не состоял и не примыкал, я не троцкист, честное слово, я сочувствующий за нашу с вами Советскую власть, пусть ей быть тысячу лет! Я взносы в Фонд обороны делал. Какая рация, у меня даже радио нет…

— Шпионская. И еще оружие — пистолеты, автоматы, взрывчатка, кинжалы, посредством которых вы собирались учинить покушение на товарища Сталина.

— Ни боже мой, товарищ Сталин!.. Кто я, и где Сталин… Я в руках не держал ничего опаснее столового ножа и ничего не резал, кроме котлеток! Какое покушение? Я не покушался даже на невинность своей жены Сары, и даже после свадьбы…

— Ничего, на Лубянке разберутся.

При слове «Лубянка» гражданин Кац крупно вздрогнул. Как все в то время вздрагивали, ёжились и мысленно крестились.

— Теперь ценности. Где вы прячете золото, драгоценности, «хрусты», простите, деньги, с помощью которых осуществляли свою вредительскую деятельность, оплачивая услуги завербованных агентов? Напоминаю, добровольная выдача будет зачтена следствием как смягчающее вашу вину обстоятельство и учитываться при вынесении приговора. Вы сами покажете или нам полы ломать?

— Конечно, конечно, я покажу. Я как раз хотел сдать их на строительство гигантов пятилетки. Я тридцать лет собирал копеечку к копеечке, чтобы отблагодарить нашу Советскую власть за свою счастливую жизнь. Только я прошу — запишите, что это добровольный, от меня нашему могучему государству, взнос. Они там, в простенке между кухней и комнатой, и еще в туалете, и в коридоре под третьей половицей…

— Капитан Ларионов, проверьте указанные места и занесите в протокол, — распорядился Крюк, обращаясь к Студенту. — Вы всё вспомнили, ничего не утаили? Должен предупредить вас о секретной директиве МГБ — НКВД от семнадцатого десятого, предписывающей в случае оказания сопротивления органам при исполнении ими служебных обязанностей либо злостного введения их в заблуждение применять в отношении данных лиц высшую меру социальной защиты, протоколируя ее как пресечение попытки побега.

Крюк положил на стол револьвер и какую-то бумагу, на которой точно, вверху, было напечатано красными буквами слово «Протокол».

Гражданин Кац в ужасе смотрел на черную дырочку дула револьвера и слушал непонятные, но грозные речи, из которых понял, что его могут шлёпнуть прямо здесь и теперь. А как не поверить, когда бумага, револьвер и тревожные воспоминания о революционных чекистах в кожанках с маузерами на боку, которые реквизировали ценности у буржуев, сильно с ними не церемонясь.

— Я всё сказал, поверьте! — всхлипнул гражданин Кац. — Там еще в отдушине на кухне, за решёткой, если руку просунуть, и под подоконником…

Крюк с треском прокрутил барабан револьвера.

— Ну, честное слово, как на исповеди… Ой, простите, как на вашем пролетарском суде… Еще в ножке стола и в сиденье кресла. Но там немного на совсем чёрный день. Который, кажется, уже наступил.

— Всё?

— Всё! — сник гражданин Кац. — Я теперь как нищий на паперти.