Когда опускается ночь

Помню, однажды летом, приехав домой на каникулы, я сопровождал мать, когда она отправилась с визитом в старый дом, который мы только что покинули. Было чудесное солнечное утро. В доме никого не оказалось, и мы прошли в сад. Когда мы приблизились вон к той лужайке по другую сторону от кустов, я сначала увидел девушку в трауре, которая сидела с книгой (должно быть, служанку), а затем девочку в черном платье, которая медленно двигалась нам навстречу по ярко-зеленой траве и держала перед собой младенца, — очевидно, она учила его ходить. По моим представлениям, девочка была еще мала для подобных занятий, а мрачное черное платье показалось мне неподобающе строгим одеянием для ее возраста, ведь она была совсем ребенок, и к тому же вдвойне уныло смотрелось на фоне залитой солнцем лужайки, где она стояла, — и потому при виде Иды я даже испугался и спросил у матери, кто это. В ответ она поведала мне печальную семейную историю, которую я сейчас пересказал вам. С похорон миссис Уэлвин прошло месяца три, и Ида по-своему, по-детски пыталась исполнить свое обещание и заменить мать маленькой Розамунде.

Об этом простом эпизоде я упоминаю лишь потому, что прежде, чем я перейду к содержательной части своего рассказа, вам необходимо понять, на чем строились отношения сестер с самого начала. Из всех прощальных слов, с которыми обращалась к дочери миссис Уэлвин, ничего не повторяли чаще и ни о чем не напоминали настойчивей, чем о словах, которые вверили маленькую Розамунду любви и заботам Иды. Люди непосвященные нередко считали эту полную, всестороннюю ответственность, которую умирающая мать, как нам было известно, возложила на ребенка всего лишь одиннадцати лет от роду, не более чем свидетельством отчаянной жажды ухватиться даже за самые жалкие поводы для утешения, жажды, которую столь часто вызывает приближение смерти. Однако этот эпизод доказывал, что подобное доверие, совершенно неуместное на первый взгляд, вовсе не было растрачено впустую, — это бремя, возложенное на плечи Иды, пусть даже юные и хрупкие, оказалось ей по силам. Вся дальнейшая жизнь этой девочки стала одним благородным доказательством, что умирающая мать не напрасно полагалась на нее и она достойно исполнила волю миссис Уэлвин. Эта простая картина, которую я вам описал, в полной мере предвещала новую жизнь для двух сестер, оставшихся без матери.

Шло время. Я окончил школу, отправился в колледж, поехал в Германию и прожил там несколько лет, поскольку хотел выучить немецкий. Всякий раз, когда я приезжал домой и спрашивал об Уэлвинах, ответ был почти всегда одинаков. Мистер Уэлвин регулярно давал обеды, регулярно исполнял обязанности мирового судьи, регулярно предавался развлечениям фермера-любителя и страстного охотника. Его дочери были неразлучны. Ида оставалась все той же — странной, тихой, замкнутой девочкой — и по-прежнему (поговаривали в округе) «баловала» Розамунду, как только слишком добрая старшая сестра может баловать младшую.

Сам я время от времени заходил в Грейндж во время каникул, когда мне случалось бывать поблизости, и мог своими глазами проверить, верна ли картина тамошней жизни, которую мне обрисовали. Помню двух сестер, когда Розамунде было четыре-пять лет; уже тогда Ида виделась мне скорее матерью, чем сестрой. Она выносила мелкие капризы Розамунды, которые сестры обычно не выносят. На удивление терпеливо вела себя на уроках, старательно скрывала усталость, наверняка одолевавшую ее в часы игр, гордилась, когда отмечали красоту Розамунды, радовалась поцелуям сестры всякий раз, когда той приходило в голову поцеловать ее, проворно отмечала все, что Розамунда делала, и внимательно слушала все, что та говорила, даже когда в комнате были гости, — словом, на мой юношеский взгляд, разительно отличалась ото всех старших сестер в других семьях, где меня принимали.