Когда мы были людьми (сборник)

– Не говори, сугробища наметет. Избу задует. К колодцу не пробраться.

Мать опять заводила свою балалайку про село Сосновку, про «Тоньку Галанину», про шабров Кудряшовых, про Чембариху, которая опочила лет сто назад. И я этот разговор охотно поддержал, уж очень мне нравился новый душ, и вся воля вокруг – два вишневых дерева, яблоки (укусишь – «Москву видно»), в репьях пес Тимка, лает невпопад. Не глуп, нет, простодушен.

Бочка-душ действовала. Хоть и струи из раструба сыпались в разные стороны, но они ласково обхватывали тело и гладили его своим веселым теплом.

Это было далекое, золотое прошлое. Лека Завьялова.

Я подставлял под струйки голову и тело, и во мне прыгала радость.

Закончив мыться, я кинулся на веранду, на которой с пучками укропа суетилась мать:

– Мам, иди купаться!

Эйфорическое состояние духа меня не покидало. И тут ко мне пришла идея: раз есть такой шикарный душ, то почему-бы не распломбировать новый сортир?! Я опять пошел в сарай, нашел там старенькие плоскогубцы и клещи.

Ловко все получилось – гвозди на забитом туалете сразу подались. Сортир пах сосновой доской. Для хохмы я сбегал домой, принес листок бумаги и вывел на нем толстым фломастером декадентскую фразу «Гостиница для путешествующих в прекрасное». Прикнопив листок с этим ироничным заголовком к двери, я стал ждать мать. Все-таки было какое-то неопределенное чувство. Ведь предупреждали же: не связывайся. Но я верил: мать перевоспитаю. После того как я построил такой клевый, как выражались во времена моей юности, душ, мать отступит.

Но не тут-то было. Блаженная улыбка после ласковой водички на лице матери враз исчезла, стоило ей только увидеть растаможенную дверь нового сортира с шевелящимся на ветру приколом.

– Что это? – воскликнула мать, еще ничего не понимая. Но в голосе том уже чувствовался нарастающий гнев. – За-за-крой, за-за-забей!

Разрумяненное в душе ее лицо внезапно побелело.

– Мам, ведь это здорово – посидеть-подумать в новом туалете!

– Еще чего.

– Мама, пойдем чайку выпьем или кофейку.

– Я сказала: забей.

– Мам, кому ты готовишь этот нужник? На какой черный день? Даже мне, я не знаю, сколько мне жить осталось, а тебе… – Сказанул, как в лужу… Тоже мне, интеллигент двенадцати стульев. – Но старым сортиром совсем нельзя пользоваться, гнилой он.

– Ничего. Провалюсь – туда мне и дорога. Я, может, хочу провалиться. Да, хочу, сыночка.

– Как ты это себе представляешь? Провалишься, вытаскивать будем из дерьма, позор. Не тебе – нам.

– Провалюсь, назло провалюсь. Этого мне как раз и надо. И захлебнусь говном. Я всю жизнь им захлебывалась, а что мне теперь одной сливочное масло уплетать?.. А это добро, – мать всхлипнула, – пусть Валька забирает. Они уборную построили, пусть увозят к себе неиспачканную.

– Что ты буровишь, мам? Ты совсем того…

– Это Валька твоя того, хочет меня к себе увезти, в клетку, а у меня тут курочки, пять штук, в день по два яйца несут, собака вот воет. Тимка, иди сюда. Нате вам, уеду я, шиш с маслом. Тимка, я сказала, сволочь такая, утопить тебя хотят.

Пес громыхнул цепью и потряс патлатой в репьях головой.

– Мам, вот душ я соорудил, я что его, к себе потащу?!

Она сощурилась:

– А-а-а, зачем везти, спалю его. Керосином сбрызну да спичку кину. Все пусть пропадает пропадом. Тимку утоплю, тряпки свои Маньке-дурочке отдам, вот радости будет полные штаны.

– Да ладно тебе. Не дури, мам.

Тут я вспомнил, как она приезжала ко мне, одинокому молодому учителю. Она растапливала круглую печку и скоблила большим, тяжелым ножиком некрашеные полы. Потом мы ужинали. И глядели друг на друга влюбленными глазами. Идиллия: мать – сын, что может быть крепче. Она сосисок из Волгограда привезла. Вку-у-сные – ум отъешь. И мама тогда спала на столе, так как другой кровати в моей закрепленной за школой келье не было.

– Мам, а помнишь, как ты ко мне в Царев приезжала?

– Как не помнить. – Лесковый всплеск глаз и тут же – сдвинутые брови. – Забей уборную, я сказала, выпрями гвозди и теми же гвоздями заколоти. Сыночка, Христом Богом молю!

– Не буду! – Мое прежнее настроение давно ушло. И сейчас начинала подкипивать злость. У меня такое редко, но бывает. Сперва хлынет пустота, вроде тоски, неизбывной, первобытной, а потом злость бурлит. Как будто кипятку в меня кто-то наливает. Жжет изнутри.

– Не буду! – еще раз буркнул я. И тряхнул головой. – Не бу…

Перенесшая два инсульта мама опять побелела:

– Ах, не будешь, значит, ты мне не сын… Шуруй отседова, сын хренов. Шуруй к своей Наташке или как-там ее.

Вот-т-т!

Вот он скороспелый, но точный вывод. Знать, она тоже считала меня не за своего. За чужого она меня принимала, а сейчас вот все, вся поднаготная вылезла. А я еще вспомнил, дурень, как она в Царев приезжала, пол скоблила… Ха! Влюбленными глазами, идиллия. Идиот!

Не понимая самого себя, я выложил все, что в последнее время давило.