Кофейные истории

– Лили-Роуз, Лили-Роуз, – зовёт она, а потом забирается на чужую постель, хозяйка которой малодушно прячется в подушках. – Я видела письмо от твоего отца. Он пишет, что у тебя теперь есть братик! Здорово, да? Почему ты плачешь? Ты обиделась? Не вертись, пожалуйста…

Но Лили-Роуз только глубже зарывается в одеяла. Огорчённая и растерянная, Гинни возвращается к себе.

А перед обедом их обеих вызывает сестра Агнесса, и нынче она мрачнее тучи. 

– Я на многое закрывала глаза, юная леди, уж поверьте мне, уж я-то лукавить не стану, – говорит монахиня сурово. – Но такого я от вас не ждала. Не в моих привычках лишать воспитанниц ужина или, да простит меня святая Генриетта, пороть, поэтому я прошу виновную сознаться и назначить самой себе наказание. Итак, кто украл письмо с моего стола?

Сперва Гинни честно-честно не понимает, о чём её спрашивают, по-взрослому насупливается, хмурится. А потом смотрит на Лили-Роуз – побледневшую, с покрасневшими, заплаканными глазами – и догадывается.

– А, то письмо, про братика! – простодушно улыбается она, радуясь, что додумалась. И честно отвечает: – Я не брала.

Губы у сестры Агнессы превращаются в тонкую-тонкую нитку.

– Тогда откуда ты о нём вообще знаешь, юная леди?

Гинни теряется, не зная, как объяснить, чтоб её ещё сильнее не отругали.

– Видела…

– Где видела? – наседает монахиня. Видно, что сдерживается, смягчает голос. – Ну же, скажи. Подумай хорошенько.

А сказать – что? Во сне? Невозможно, нет, совершенно невозможно. И Гинни молчит, молчит, пока хватает сил, а потом говорит, точно в ледяную воду бросаясь:

– Я не брала письмо. Это правда.

Сестра Агнесса тяжело вздыхает. Она успевает лишь наполовину повернуться, когда Лили-Роуз сжимает кулаки и выкрикивает:

– Лгунья! – и, повернувшись к Гинни, словно выплёвывает той в лицо, повторяя: – Лгунья, лгунья!

На мгновение становится трудно дышать. Воздух застывает в горле; в глазах резь, как на ветру. Гинни вцепляется в собственные юбки, стискивает ткань, комкает в кулаке – а потом опрометью бросается из комнаты.

Ужасно, нечестно… невыносимо.

Обед она пропускает. Ужин, конечно, тоже. А ночью почти не спит, ворочается с боку на бок – и не плачет, кажется, потому что просто не может. Ей вроде и больно, но никак не понять, где именно угнездилась эта боль, всё тело то ли зудит, то ли гудит, и слабость ужасная… Думать ни о чём не получается, мысли похожи на гладкие камни-голыши, вымазанные вдобавок маслом – набираешь в горсть, а они выскальзывают, падают, уходят на речное дно, оставляя на поверхности гадкие разводы, гадкое ощущение запачканности.

Наутро заглядывает сестра Агнесса, долго и непонятно говорит, старается выпутать её из одеял, но не преуспевает; исчезает, затем возвращается снова с миской бульона и красным яблоком, говорит и говорит – и отступает, так и не получив ответа.

Душно и тягостно, тягостно и душно…

Когда Гинни совсем невмоготу, она выползает из постели и долго пьёт из кувшина для умывания; потом пытается вновь взобраться на кровать, но не может и просто садится рядом, на пол, стянув одеяло вниз, дремлет без снов. Снова шуршат монашеские одеяния, кто-то плачет и говорит про доктора; душащее платье пропадает, влажная ткань касается лица и ключиц. Становится легче; снов никаких, по счастью, нет.

Просыпается она от запаха сладких яблок.

В изножье постели сидит монахиня – полузнакомая, Гинни часто видит её издали, но по имени не знает. У монахини две смешные седые косицы, зелёный платок съехал на один бок, на носу очки – стёклышки с цепочкой, а ловкие пальцы быстро-быстро вертят яблоко, и тонкая кожица-спиралька тянется из-под блестящего лезвия.

Алая, как кровь.

– Очнулась? – спрашивает женщина с полуулыбкой. – Ты хорошая девочка, Виржиния-Энн. Я тебе верю. Ты бы не солгала. Прости, пожалуйста, сестру Агнессу, она тебе не желала дурного – и она тоже поверила, только сказать не успела.

Гинни почему-то кажется, что вокруг неё лопается мыльный пузырь.

– Правда?

– Правда-правда.

…а может, просто приходит время – нельзя же горевать всю жизнь.

Она медленно ест яблоко – сладкие тонкие дольки, руки после них липкие и сладкие тоже. Незнакомая монахиня ни о чём не спрашивает, но рассказывает то одно, то другое, а потом уходит.

– Подружку ты тоже прости, – тихо добавляет она уже на пороге. – Ей тоже нелегко. Отец-то всегда мальчика хотел, наследника, дочку не баловал, спровадил вот подальше. А она думает, что коли братик родился, то она уже в отчем доме без надобности.

– Глупости, – фыркает Гинни.

Лили-Роуз становится жалко, и от этой жалости огромная, всё тело обнимающая боль отступает дальше и дальше.

– И то верно, – соглашается монахиня, прикрывая за собою дверь.

Постепенно жизнь налаживается. Еда снова приобретает вкус, и розы благоухают под окном – пусть бледные, но такие настоящие, такие правильные… Днём Гинни учится много и усердно – сестра Агнесса не устаёт её хвалить – а после заката снова оказывается в своём зачарованном саду, но теперь не гуляет бездумно по тропинкам.