Кофе на утреннем небе

Утром она подтвердила мои опасения, сказала: «Я хочу тебя», когда я уже расхотел, не то, что я какой-нибудь злыдень или коитофоб. Почему раньше этого не слышал? Потому что был занят другой. Всё моё тело, все мои мысли были заняты другой, и даже кожа моя могла чувствовать только другие прикосновения. Оказывается, и мужчине бывает обрыдло. Инстинкты, где они, куда они попрятались. Искры сыпались бы между тел, но сегодня ничего не выйдет, неужели и я научился отказывать, думал, это бабская прерогатива. Никакого не почувствовал дискомфорта, в сексе достаточно позитивного, но всё дело в любви – она заглохла, как старый верный автомобиль, остаётся только бросить его с открытыми настежь дверьми, и молиться, чтобы кто-нибудь угнал.

Я опёр рукой голову, свой философский камень положил на ладонь, как будто собирался его забросить в дальние дали, но локоть упирался в стол и шея ни за что не отдала бы. В статье изображалась схематически, как происходит цепная реакция гнева и раздражения, и какие слова позволяют запустить её по иному пути, какие действия помогают удержать себя в руках. И я держал свою голову в руке, мысли резвились в облаках, но жили и размножались в башке, ладонь чувствовала острые скулы, щетину, первичные признаки сильного пола. Закрывая дверь кухни, жена что-то вынесла молча в кавычках своей улыбки, может быть её развеселило, что за столом за кухонным сидел задумчиво мужчина, совершенный и абсолютно голый.

Прошёл где-то час. Сижу на кухне, сошедшей с ума от «Икеи», сытый от чая, всё с тем же журналом, напротив жена вся в муке: «Вот, ты лепишь пельмени в каждом из них частичка твоей души (вкусно только то, что приготовлено с душой) и чьей-то плоти. Пельмешки выстроены как на параде в ряд, их форма выглажена и накрахмалена. Смерть их торжественна, будто несчастный случай. Ты бросаешь несчастных в воду, скоро они всплывут как после шторма трупики, но я голоден и ничто мне не испортит аппетита. Я гоню фантазию прочь, зачёрпывая ложку сметаны».

Свет погас, снова руки вышли на ночную охоту, а она мне сказала, поищи ещё такую дуру, я действительно редко дарил ей цветы, но разве дело было в венике и в посуде, иногда нас просто не любят те, кого мы безумно, а в данном случае случилось наоборот. Сегодня всё было по-другому, даже пельмени легли иначе, точнее, никак не могли улечься. Все бродили по моему внутреннему миру.

* * *

– Ты можешь в меня выстрелить, пронзить ножом, но внутренний покой не нарушишь, пусть даже тело превратиться в решето, взглядом не продырявить душу.

– Ты, что стихи начал писать?

– Ты можешь меня оскорблять, плюнуть тысячей слов, напичканных проклятиями, вымазать в грязи, послать подальше.

Жена усмехнулась:

– Так это я тебя любила, мать его, поэт.

– И у тебя больше нет такого оружия, чтобы меня пристукнуть.

– Больно хотелось брать на себя грех. Я уйду, найду третьего и уйду к другому. Мне здесь тесно, с каждым днём всё теснее.

– Тогда можешь стравить на меня всех собак, лишить имущества, пустить по миру, мне легче будет летать. – Я ходил по комнате, не зная за какую вещь взяться, поправлял подушки на диване, наконец, сел на него и закинул голову на спинку, закрыл глаза, представил как мысли, словно пары остывающей башки, поднимаются кверху: мы жили в одной комнате словно за стеной, о которую бились головой, пытаясь переспорить друг друга.

Жена вдруг стала похожа на людей из метро, такие же люди, злые, скучные, грустные, есть время отдохнуть от фальшивых улыбок, хотя я и сам улыбаюсь редко. В набитом вагоне от молчания пусто, он мчал по железным проспектам. Сегодня я предпочёл метро и уже ехал с работы, чтобы отдыхать целую ночь, тупо её проспать в обнимку или ничком, иллюзия существования воочию, всё ещё вспоминая последнюю реплику жены: «Всякому ничтожеству своё ничто».