Кофе на утреннем небе

– Сильно? – обняла она меня. Я попытался себя успокоить, но ни одно объятие не может спасти от боли, каждая клетка в клетке, весь организм сдался без боя. Я освободился от женских рук, встал и пошёл на кухню. Закинулся спазмалгоном, сделал себе раствор соли и соды с водой, попытался выполоскать эту боль, взбивая во рту жидкость в шампанское, сплёвывая то и дело, и поглядывая на себя разбитого в зеркало. Лицо моё было искажено, будто разбит был не я, а зеркало. «Если представить зуб больной личностью, дрожащую плоть – обществом, когда его лихорадкой колотит, каково влияние нервного гения на историю», – посетила меня неожиданно не менее больная мысль. Я понимал причину этой боли. Я знал, где её эпицентр.

* * *

Я проводил её до станции метро. Лёгкий поцелуй на прощание. «Женщины уходят, они всегда уходят куда-то, остаются мужчины, они всегда мужчины». Я не ждал хорошего от новых контактов, во мне уже не было того юношеского возбуждения, когда ещё целый вечер, а возможно, и ночь я хранил бы её прикосновение, её запах в своей памяти, всякий раз рисуя в уме картины нашего следующего свидания. Хладнокровие – вот что показали бы анализы моего нынешнего состояния. На смену тем чувствам явились железобетонные. В каждом зачатии своя кончина. Обычно то, чем не дорожишь действительно не имеет цены. В голову пришли строчки: «Да, да, ты не была принцессой, я не был принцем, мы отказались от ветчины, отрезанной от свинства».

Мы курили вместе с окном одну сигарету на двоих. Я молчал, оно мне открыло своё. У него там на улице пожелтевшее сукно и тихий ужас осени. Там пластик домовых зрачков, безрыбье улиц, светило рыжее бочком, бочком, пыталось небу наступить на скулы, которые зажали хладнокровно синеву, закрыв в хлеву своём зверей, съедая покоровно облака. Вдали я видел на подходе с юга: слонихи, слоники, слоны. На Западе просматривался фрагмент верблюда, который мирно щипал траву. Много ли надо человеку для счастья, много ли кофе, много ли женщин, я уезжал от него всё дальше, хотя зловеще звучит. Улетал вместе с дымом, но всякий раз возвращался.

Целый день на работе я чувствовал непреодолимое желание вернуться домой. Меня даже не пугал страх, что там тебе будет пустынно и одиноко, как страх новых улиц и площадей, нового моря и пляжа, новых лиц, у которых ты вызовешь недоумение. Я думаю, почему я здесь в кресле, и это не кресло легкомоторного самолёта, который мог бы меня перенести запросто в любую часть Европы (когда летишь, а внизу скомканная бумага Альп), и даже не кресло того самого катера, который вышел рано утром из гавани наловить рыбы на салат с тунцом в открытый средиземный аквариум. Почему так получилось с кем-то, только не со мной, чем я хуже, каким местом я не вышел? Я, конечно, вытащил из колоды будней козырную карту, но почему такую мелкую? Да, я и есть мелкий козырь, надо это признать, и дам я бью не козырных. Сегодня я снова лягу на неё, а потом сразу в биту, спать до утра, потом снова в кресло. С другой стороны, должно же когда-то наступить время, когда налетался уже, насмотрелся, почувствовал себя самодостаточным, когда уже пора открывать тайны своей давно потерянной внутри Атлантиды. «Да, кстати, завтра утром это будет кресло стоматолога», – вспомнил я, что записался к доктору. Я дыхну на него «Хеннесси», а он мне скажет: «Коньяк хороший, зубы ни к чёрту».

* * *

– Ты на меня смотришь?

– Я люблю смотреть, как ты моешь посуду, – отвлёкся я от журнала, – стройный бокал вытирает бокалы, это могло бы быть неплохим этюдом.

– Ага, а стало базовым материалом. Самое трудное для женщины – сидеть сложа руки, – вешала бокалы ножками вверх на железные рельсы сушилки жена.

– Нет, гораздо сложнее наблюдать, как этим страдает твой мужчина, – засмеялся я своей критике. Я сидел на кухне и читал, каждое слово наживляя на вилку, выплёвывая сухожилия. Статья была научной, о нейролингвистических способностях человека, населённой безумным количеством терминов. Вникал под шум бьющейся воды и хруст фарфора в раковине, который издавала жена, скрипя чипсами бытового однообразия. Разбираясь в деталях научного материала, я чувствовал, как мозг мой потеет, жёлтый необразованный детёныш, пытаясь уловить суть. И в это время кто-то входит со своим оркестром, начинает играть на бытовых инструментах, раздувая меха холодильника, до тех пор, пока не найдёт своей заднице места или аплодисментов твоего языка.

– Как быстро ты справилась с посудой. Я бы ковырялся неизвестно сколько.

– Да, сидеть у тебя получается лучше, – без злобы пошутила жена.

– Чай ещё будешь? – пытался удержать я в голове идею статьи, нажитую непосильным трудом.

– Да, я уже поставила, – на лету бросила мне жена.

Этот кто-то уходит за занавес за дверь, вместе со всей труппой, несмотря на то что та скоро будет освистана овациями публики в виде кипящего чайника. Снова выйдет, поклонится, доставая сладости, заварит чай и тогда уже аплодировать придётся мне.

* * *