Кочевая жизнь в Сибири

Опасаясь, что темнота настигнет нас прежде, чем мы доберемся до укрытия, мы направились к заброшенной полуразрушенной юрте, которая, по словам Николая, находился на западном краю этого возвышенного плато, примерно в восьми верстах. Наши лошади при каждом шаге погружались по колено в мягкую, губчатую подушку влажного мха, так что мы не могли идти быстро, и небольшое расстояние в восемь верст показалось бесконечным. После ещё четырех утомительных часов, проведенных в блужданиях среди серых облаков под пронизывающим северо-западным ветром и при нулевой температуре, мы, наконец, добрались в окоченевшем состоянии до юрты. Это была пустая низкая хижина, почти квадратной формы, построенная из разнокалиберных брёвен и обложенная двумя-тремя футами мха и поросшей травой земли, и походила скорее на сарай. Половина одной стены была разобрана застигнутыми бурей путешественниками на дрова, земляной пол был мокрым от протекающей крыши, ветер и дождь угрюмо завывали в дымоходе, двери не было, и всё это являло картину полного запустения. Но нашего Вьюшина это нисколько не смутило, и он принялся за дело: снёс ещё одну часть разрушенной стены, чтобы развести огонь, повесил чайники и перенёс наши сундуки с провизией под кровлю жалкого убежища. Я так и не смог выяснить, где Вьюшин раздобыл в тот вечер воду для нашего чая, так как в радиусе десяти миль не было ни одного ручья, а с крыши капала какая-то густая грязь. Однако у меня есть подозрение, что он выжал её из пучков мха, которые вырвал из мокрой тундры. Мы с Доддом сняли сапоги, вылили из них по пинте грязной воды, вытерли ноги и, когда от мокрой одежды повалил пар, почувствовали себя вполне комфортно.

Вьюшин был в хорошем расположении духа. Он добровольно взял на себя в этот день всю заботу о наших погонщиках, отличился самыми неутомимыми усилиями, поднимая упавших лошадей, переводя их через опасные места и подбадривая безутешных камчадалов, и теперь рассеянно выжимал мокрые волосы в котелок с супом с таким сияющим спокойствием на лице и с таким сердечным добродушным смехом, что никто не мог чувствовать себя сердитым, усталым, замёрзшим или голодным. С этим светлым лицом, озарявшим дымную атмосферу полуразрушенной юрты, с этим смехом, радостно звеневшим в ушах, и мы подшучивали над нашим несчастьем и убеждали себя, что хорошо проводим время. После скудного ужина, состоявшего из селянки, сушёной рыбы, сухарей и чая, мы растянулись в лужах помельче, какие только могли найти, укрылись одеялами, шинелями, клеёнками и медвежьими шкурами и, несмотря на мокрую одежду и ещё более мокрые постели, заснули.

Глава XIII

Мрачная ночь – Пересекаем водораздел Камчатки – Ещё одна охота на медведя – Опасная езда – Тигиль – Тундра северной Камчатки.

Я проснулся около полуночи от холода в ногах, дрожа всем телом. Костёр на мокрой илистой земле догорел до нескольких тлеющих угольков, которые отбрасывали красные отблески на чёрные дымные поленья и по тёмным закоулкам юрты. Вокруг хижины жалобно завывал ветер, дождь время от времени барабанил по брёвнам и просачивался через многочисленные щели на мои уже насквозь промокшие одеяла. Я приподнялся на локте и огляделся. Хижина была пуста, я был один! На мгновение моё полусонное сознание не могло сообразить, где я нахожусь и как попал в такое странное, мрачное помещение, но тут ко мне вернулось воспоминание о вчерашней поездке, и я подошел к двери посмотреть, что стало со всем нашим отрядом. Оказалось, что майор и Додд с камчадалами разбили палатки на рыхлом мху и провели там ночь, вместо того чтобы оставаться в юрте и портить одежду и одеяла грязной водой с протекающей крыши. Палатки протекали ненамного меньше, но я всё же предпочел чистую воду грязной, и, собрав постель, забрался в одну из них рядом с Доддом. Ночью ветер сорвал нашу палатку и оставил нас на некоторое время под дождём, пришлось устанавливать её под холодным ветром заново. На этот раз её укрепили брёвнами из стен юрты, и нам удалось немного поспать до утра.

Когда мы вылезли из палатки на рассвете, вид у нас был плачевный. Додд с грустью посмотрел на мокрые одеяла, пощупал промокшую одежду и мрачно продекламировал:

Вот снова осень наступает
И ревматизм мой обостряет.
Холодные, сырые ночи,
И боль терпеть уж нету мочи.
И счастлив только я тогда,
Когда нет судороги у меня![61]

В этом поэтическом крике души мы все ему если не присоединились, то, по крайней мере, искренне посочувствовали.