Книга снов

– С моими-то прокуренными легкими? Mon ami, кому нужен копченый лебедь?

Я не говорю Скотту, что на видео, которое я смотрел, танцует девочка, которая с открытыми глазами видит все миры, кроме этого.

На видео она танцует, танцует, и смеется, и дурачится, она самая красивая и потрясающая девчонка на свете. Она может в танце рассказывать истории, все выразить своим телом, ее взгляд и движения рисуют чувства, леса, воздушный смех. Когда камера приближает ее голубые глаза, они смотрят на меня. Они светятся, эти глаза – солнечные искры на поверхности моря. Глаза – светлый июльский день.

На YouTube есть интервью. Я просмотрел его раз, наверное, сто, и при этом что-то в моей груди росло, а потом сжималось.

– Эй, mon ami! Что скажешь?

Я даже не понял, что Скотт меня о чем-то спрашивал.

– Ты хоть к Кистеру Джонсу придешь потом? – спрашивает он снова. – Он хочет устроить сегодня чтения. Пригласил нескольких коллег: Джоанну, Дэйва. Будет читать из своего еще не опубликованного романа «Линия перехода».

Вместо ответа я показываю Скотту видео.

– Ого, так, значит, это она, – говорит он, помолчав.

Скотт смотрит на меня – во рту зажат окурок – и театрально поднимает бровь.

– Ты что думал, что le Brainman не сообразит, что происходит? Ты ведь даже на литературе смотрел эти ролики. Итак, кто она, когда вы снова увидитесь и чем я заслужил такое отношение? Ты ведь мне ее даже не представил! Боишься, что она немедленно влюбится в Brainman?

Я рассказываю ему о Мэдди все или почти все.

Я умалчиваю о том, что делаю, когда выхожу из ее комнаты.

Каждый раз я быстро оборачиваюсь. Чтобы подловить ее: может, она заострит на чем-то свой взгляд, сфокусируется и тайком ухмыльнется мне в спину.

И всякий раз я недостаточно быстр.

– Ты ничего не замечаешь, Валентинер? – спрашивает Скотт, помолчав.

– А должен?

– Жизнь добра к тебе.

– Добра? Ты называешь это добром?

– Да, дурень. Так и есть. Послушай. Жизнь, которую ты сейчас ведешь, возможно, самая живая, ни у кого из нас такой нет. Возможно, это не самая простая или удобная жизнь, в которой ты в меру ешь, высыпаешься и не забываешь зарядить свой телефон. Твоя жизнь настоящая, в ней ты полностью можешь проявить, кто и что ты есть. Как еще человек может полностью раскрыться, если не через кризис?

Он зажмуривается и тихо говорит:

– Боже милостивый, зачем же я так блестяще высказался?

Он криво ухмыляется, и я понимаю, что он прав. Во всем. Я знаю, что из нас двоих он – лучший, он талантливее и одареннее, у него больше проницательности и смелости.

– Ты сейчас выглядишь так, будто собираешься обнять меня или сделать что-то еще более гадкое. Предупреждаю, я этого не выношу, – говорит он, напустив на себя суровость, и я киваю, выдаю что-то вроде: «Обнять? Размечтался!» И рассказываю ему об издательстве и о том, что ему нужно познакомиться с Поппи.

Школьный звонок звенит в первый раз.

Мы встаем и внимательно смотрим друг на друга. Мы частенько вели разговоры, подобные этому. И все же в этот раз что-то иначе. Мы.

Словно мы навсегда изменились за то время, пока сидели на теплом газоне за хоккейной площадкой. Будто что-то произошло и мы перестали быть детьми, будто впервые осознали, кем можем стать.

– В один прекрасный день, mon ami, – говорит Скотт. – В один прекрасный день мы оглянемся назад и спросим себя, что случилось с теми ребятами. Давай дадим друг другу обещание: если кто-то из нас превратится в говнюка, кусок желе, застрявший в собственной крохотной клетке, то второй вытащит его из этого дерьма. Договорились? Останови меня, если я начну превращаться в своего отца. Вытащи меня, если я женюсь не на той женщине. Вытащи меня, если я перестану быть Brainman.

Я киваю, он говорит:

– Нет, пожалуйста, только без объятий!

Я пихаю его в плечо, и мы все же обнимаемся.

Затем Скотт вручает мне пачку новых объяснительных записок, которые он снабдил поддельной подписью моей мамы. Я бегу в главный корпус, кладу один листок в ящик школьного секретаря и смываюсь оттуда.

Через сорок пять минут я уже поднимаюсь на лифте на пятый этаж Веллингтонской больницы. Проходя мимо сестринской, я слышу, как какая-то женщина, которой я прежде никогда тут не видел, произносит имя Мэдлин. Я останавливаюсь и делаю вид, что завязываю шнурки.

– Любой психогенный отказ, как у Мэдлин, по сути – протест. Необходимо отыскать тот чувственный канал, по которому вы могли бы отправить послание и она приняла бы его. Дело идет лучше, если кто-то любит пациента. Любовь и желание быть любимым – самые сильные стимулы, наравне со страхом и ненавистью.

Бог смотрит на женщину и потом оборачивается, будто почувствовав мое присутствие. Думаю, он тоже синни.

– Валентинер, – говорит он. – Позволь представить тебе Анжелу. Она… эмпатийный терапевт.

Вообще-то, выглядит она мило. Даже несмотря на то, что Бог, предположительно, весьма охотно выставил бы ее из больницы. Врачи со всей страны, а иногда даже из США или Франции еженедельно совершают паломничества к Мэдлин.