Книга снов

Он качает головой и впитывает мир широко раскрытыми глазами. В выходные Коламбия-роуд превращается в цветочный рынок Лондона. Это одна из тех немногих улиц, где Лондон выглядит так, как выглядел до того, как превратился в типичную пешеходную зону с модными магазинами. Тут расположены более восьмидесяти маленьких магазинчиков, которыми управляют сами владельцы. Каждый фасад и навес – своего цвета. В солнечные дни улица кажется самым длинным в мире кафе.

Порой я забываю, что жизнь на других улицах Лондона не так пестро и нефильтрованно презентует себя. А наоборот, кажется вылизанной и упорядоченной.

Сэм, в своей форме Колет-Корт, которая подчеркивает его принадлежность к разряду людей, стремящихся к успеху, делает первые шаги в этом мире. Он напоминает мне очень чуткого котенка, который, попав в незнакомое место, ко всему прислушивается, принюхивается, тычется во все своими усиками и осторожно движется вперед на мягких лапках.

Я беру шлем под мышку и захожу в кафе, чтобы заказать Сэму и себе свежего чая оолонг и булочки. Сотрудники моего издательства каждый день покупают тут напитки, я обеспечила им абонемент на кофе и чай в качестве небольшой компенсации за скромность гонораров, которые я выплачиваю.

В кафе «Кампания» у Бенито и Эммы я встречалась с десятками писателей, мы сидели за кухонным столом или давным-давно списанной и тщательно отполированной школьной партой, перед нами стояли цветочные горшки с зеленью. Авторы рассказывали мне о своих мирах. В надежде, что я издам их рукописи и сделаю из них настоящих писателей, которые могут полностью посвятить жизнь искусству повествования.

Будь моя воля, я помогла бы всем.

Все, кого я приглашала на подобные встречи после первого беглого прочтения рукописи, умели более или менее искусно рассказать о том, чего не вмещают слова, – это чистая магия литературы. Мы читаем некую историю, и после прочтения что-то меняется. Что именно, мы не знаем; почему так происходит, благодаря какой фразе – тоже неизвестно. И тем не менее мир вокруг нас преображается и навсегда перестает быть прежним. Порой лишь спустя годы мы замечаем, что та или иная книга стала трещиной в нашей реальности, и через эту брешь мы, ни о чем не подозревая, выбираемся из ничтожности и малодушия.

Эмма готовит для меня поднос, и, когда Сэм робко подходит, как обычно приклеив взгляд к полу, она протягивает ему руку и говорит:

– Привет, я Эмма. А ты кто такой будешь, симпатичный спутник моей любимой издательницы?

Сэм краснеет и бормочет свое имя.

Он стоит всего в нескольких метрах от того столика, за которым мы всегда сидели с Генри, от столика со старым школьным глобусом. Мы садились там, когда Генри возвращался из поездок к поразительнейшим людям на свете, а у меня дома не хватало продуктов для завтрака на двоих.

Он брал ключ из тайника в стене и поднимался ко мне в лофт, пока я спала, – он часто прилетал ранними рейсами. Когда я открывала глаза, он сидел у кровати, прислонившись к стене, и смотрел на меня.

Я провела множество одиноких вечеров в надежде на то, что утром, когда проснусь, он окажется у моей кровати.

– Сэм?

Он поворачивается ко мне, и на долю секунды я вижу в его мальчишеском лице черты молодого Генри. Тоска по Генри, по его теплому телу, его коже, запаху, голосу разрывает мне сердце.

Мы садимся друг напротив друга за столик с глобусом. Я поворачиваю его, он обтянут бумагой, а изображения континентов стилизованы в оттенках сепии наподобие старых карт.

Я наугад останавливаю глобус. Южный Судан. Указываю пальцем на крошечное синее пятнышко чернил.

– Тут был твой отец, – говорю я тихо.

Вращаю маленький глобус дальше.

– И тут. – Канада, Скалистые горы. – И тут. – Кабул. Колумбия, Огненная Земля, Москва, Дамаск, Тибет, Монголия. На глобусе в кафе «Кампания» Генри показывал мне, где был. Он отмечал это место точкой.

Сэм провел по ней указательным пальцем.

– У меня дома есть все его репортажи и портретные зарисовки, – говорит он тихо. Его взгляд совершенно ясен, совершенно прозрачен. – В Монголии он научился ездить верхом. В Канаде встретил профессора, который покинул свою семью, чтобы жить отшельником. А в Дамаске он отыскал бывшего воспитателя арабских принцев.

Сэм снова проводит пальцем по отметкам на глобусе.

– Как у него получается быть таким? – спрашивает он тихо.

Говорит «получается», не «получалось».

Я вглядываюсь в отметки, и мне вспоминается каждый момент, когда Генри ставил их ручкой. Он никогда не делал этого с помпой, никогда не выпендривался: «Посмотри-ка, где я только не был». Он делал это честно, добросовестно, будто этот маленький глобус был единственным свидетельством, которое документировало его поиски.

То, что это были поиски, приходит мне в голову только сейчас.

Генри по всему миру искал самого себя.