Книга формы и пустоты

Я не сказал ему про тебя, потому что еще не слышал тебя тогда. В тот вечер он рассказал мне безумную историю о своей ноге. Не искусственной пластмассовой ноге, а настоящей, той, которой у него больше нет. Перед этим он снял искусственную ногу и положил ее в спортивную сумку, висевшую на спинке инвалидного кресла, а пустую штанину завязал узлом чуть ниже культи, от сквозняков, как он сказал. Когда я пытался объяснить, что голос у вещей одновременно и есть, и нет, он смотрел вниз на этот узел, а потом сказал, что иногда в полусне у него чешется эта нога, но когда он пытается почесать ее, там оказывается пустота. И тогда я такой: да! это как раз то, о чем я говорю! Как будто твоя нога говорит с тобой, или память о твоей ноге с тобой говорит, и даже если ноги уже нет, ты все равно чувствуешь зуд, и это ведь что-то значит, правда? А он сказал, что да, это так, и у врачей есть для этого название. Это называется феномен фантомной конечности, а то, что у меня – это, наверное, феномен фантомного объекта. Я подумал, что это круто, и сказал ему, что у меня определенно есть этот феномен, но есть и еще один, только он связан с моим отцом, потому что у меня фантомный отец. Тогда Би-мен очень погрустнел и спросил: «Где он?»

«Умер», – ответил я. Я начал рассказывать ему о той ночи, когда умер мой отец, но он меня остановил.

«Подожди, – сказал он, подняв руку. – Я уже вижу, что это хорошая история. Это твоя история, и ты должен ее записать».

Книга

Что есть история до того, как она становится словами?

Голый опыт, мог бы ответить буддийский монах. Чистое бытие. Ощущение, мимолетное и неуловимое, того, что ты мальчик, или того, что ты потерял отца.

Нам, книгам, не дано этого ощутить. Все, что мы знаем, – это мысли, которые возникают на волне голого опыта, как тени или эхо, давая голос тому, чего уже нет. А после того, как эти мысли стали словами, а слова сложились в рассказ, что остается от самого живого опыта? Ничего, мог бы сказать монах. Все, что осталось – это история, похожая на выцветший экзоскелет, опустевшая оболочка.

Но так ли это? Мы, книги, сказали бы: нет, история – нечто большее, чем просто отработанный побочный продукт вашего живого опыта. История – сама по себе опыт. Рыбы плавают в воде, не подозревая, что это вода. Птицы летают в воздухе, не подозревая, что это воздух. История – это воздух, которым вы, люди, дышите; это океан, в котором вы плаваете: а мы, книги, – это скалы вдоль береговой линии, которые направляют ваши течения и сдерживают ваши приливы.

Последнее слово всегда будет за книгами, даже если не останется никого, кто мог бы их прочесть.

41

Бенни нужна была бумага, чтобы он мог записать свою историю, но запасы Би-мена были на исходе, поэтому они отправились за бумагой в старую Переплетную мастерскую. Переплетная мастерская – это источник чистой бумаги, сказал Би-мен, хранилище несвязанных слов.

– Но в Переплетной не стоит проводить слишком много времени, – добавил он, пристегивая протез.

– Почему?

Старик содрогнулся.

– Это жуткое место. Трепещущее сердце Библиотеки… – Он выкатился из бытовки, показывая дорогу. Бенни последовал за ним.

– Моя мама говорит, что Переплетную мастерскую закрыли.

– Да, они хотят, чтобы вы так думали.

Они вышли в огромный зал обработки книг. По периметру над многочисленными дверями горели огоньки аварийных выходов, давая достаточно света, чтобы различить очертания выстроившихся по обе стороны зала тележек, в которых рядами стояли книги, вертикально, как солдаты, лицом к центральному проходу. Книги стояли побатальонно – на каждой тележке ярко-синяя табличка с жирными черными цифрами, да и на самих книгах виднелись полоски бумаги пастельных тонов: зеленого, желтого и розового – с номером отдела, ключевыми словами и прочей информацией. Это были новые книги, шеренги новобранцев со свежими лицами.

– Говорят, в Переплетной водятся привидения, – сказал старик, прокладывая дорогу через лабиринт тележек. – У меня другая теория. Но оттуда действительно доносятся какие-то звуки. Странные звуки. Призрачная музыка.

– Джаз? – уточнил Бенни.

Старик остановил свое кресло, украдкой огляделся по сторонам и поманил Бенни, чтобы тот наклонился поближе. В его налитых кровью глазах горел огонь. Это были безумные глаза. Глаза поэта.

– Калипсо, – прошептал он в лицо мальчику. От него пахло водкой.

– Что это такое? – прошептал Бенни в ответ.

– Это музыка с Карибских островов. Песни африканских рабов, которых французы везли в цепях, когда чернокожими торговали как вещами. Это были ужасные, ужасные дни… – Славой тихо запел: – «Дэй-о, Дэй-эй-эй-о. Приходит дневной свет, и я хочу пойти домой…»

Он закрыл глаза и вздохнул.

– Ах… Белафонте…

– А это что?

– Гарри Белафонте. Певец Калипсо. Очень красиво пел.

– Он умер?

– Нет. Но он уже очень стар.

– Если он не умер, как может его призрак там находиться?

– Значит, это призрак живого человека. – Старик нахмурился и покачал большой лохматой головой. – Не придирайтесь, молодой человек.