Книга формы и пустоты

Если захочешь молока, оно рядом, сказала мать. Она надела пальто и присела на корточки. Прости, детка. Мне нужно идти. Она остановилась в дверях. Ножка стола помнит, как ее дергали, когда ребенок пытался ползти за ней. Она помнит, как плакал ребенок. Теперь матери больше нет. Ребенка больше нет. Бутылочки нет, и шарфа нет. Осталась только ножка стола, здесь, в Библиотеке, она помнит.

Бенни

Когда я записал эту историю, Би-мен попросил показать ее ему. Я думал, что рассказ получился отстойный, но он прочитал и сказал, что хороший. Славой спросил меня, действительно ли я слышал, как ножка произносит те слова, которые я записал на бумаге, и я сказал, что нет. То есть это не значит, что я сам все выдумал, но я все-таки не слышал слов, как бывает, когда говорит человек. Это больше похоже на попытку записать те ощущения, которые испытывало твое тело, а ты уже потом вспоминаешь. Например, если ушибся, а потом вспоминаешь эту боль, но воспоминание о боли отличается от реальной боли, верно? Вот такие голоса у вещей, и истории, которые они рассказывают, больше похожи на воспоминания или сны. Знаете, как сны могут казаться абсолютно реальными, но когда пытаешься передать их словами, они тут же как бы растворяются и тают? То же самое происходит с сонными историями вещей. Их чувства-голоса невозможно выразить словами, и как только вы пытаетесь это сделать, история начинает испаряться, и поэтому, когда я это записал, получилось какое-то дерьмо.

Я сообщил все это Би-мену, и он ответил, что поэзия тоже такая, вроде как ветер или сквозняк в голове. Поначалу обычно почти ничего не приходит, не целые слова и не предложения, а что-то вроде потоков воздуха, движущиеся по открытой ране. Нужно держать свой разум открытым и стараться почувствовать голос стихотворения, пока оно проносится мимо, даже если это немного больно. Он сказал, что главное – не пытаться ухватить ветер, потому что как только это сделаешь, все исчезнет. Би-мен показал мне это рукой, раскрыл ладонь и сказал: представь, что это твой разум – а потом закрыл глаза. Он сказал, что нужно сидеть очень тихо, держать руку своего разума открытой и позволить голосам прийти. Он долго сидел с закрытыми глазами и раскрытой ладонью, как будто ожидал, что в нее с неба упадет стихотворение.

Обычно, когда я слышал голоса, я пытался заблокировать их или использовал Копинг-карточку, чтобы заставить их исчезнуть. Мне никогда не приходило в голову попытаться с ними поладить. Когда я сказал это Славою, его кустистые брови полезли на лоб; кажется, он был потрясен. Он сказал, что мои голоса – это дар, и я не должен прогонять их. Он сказал, что у меня, видимо, большой дар потому что история о ножке стола у меня хорошо получилась, и я должен продолжать попытки. Еще он сказал, что никто из писателей не бывает доволен написанным, так что я не должен переживать. Я не очень разбираюсь в писательстве, и английский в школе мне тяжело давался, так что я не знаю, правда это или нет. Это ты мне скажи. Ты же книга. Ты должна знать.

Потом Би-мен спросил, все ли мои голоса, как у ножки стола, и я ответил, что нет, они разные, и одни из них приятные, другие нейтральные, а некоторые – ужасно злые твари. А еще некоторые из них как бы личные, а другие – нет. Я имею в виду, что такие вещи, как ножка стола, карандаш или ботинок, просто ноют что-то там себе, даже если никто не обращает на них внимания. Не то чтобы они обращались ко мне, хотя, возможно, они знают, что я их слышу, и поэтому, когда я рядом, становятся более разговорчивыми. Но это не личное. Они могут разговаривать с кем угодно. Но примерно в то время, когда ножницы начали говорить гадости про мисс Поли и подговаривать меня поранить ее, я начал слышать другой голос, который был совершенно личным. Он не связан с каким-то одним предметом. Он просто висит у меня за правым плечом, как невидимая акустическая система с маленьким жестяным динамиком, которая повсюду за мной следует за мной, и когда я делаю какую-нибудь глупость, она начинает болтать, издеваться надо мной и говорить, что я гребаный идиот. Это очень жестокий голос. Когда я рассказал о нем Би-мену, тот сказал, что это, вероятно, голос моего внутреннего критика. Это было для меня новостью. Я знал, что у меня есть внутренний робот, но о внутреннем критике не знал. Но потом Славой сказал, что у всех творческих людей есть такой критик, иногда даже не один, и я почувствовал что-то вроде гордости и радости из-за того, что Славой считает меня творческим человеком.