Княжья доля

— А мы-то как же, княже? Неужто мы чем хуже? Али не служим верой и правдой, живота не щадя?

И тут загомонили все разом.

Молчал только вирник, диву даваясь, до какой жадности и бесстыдства могут дойти передние мужи[80] княжьи, коим надлежит быть…

Впрочем, на вопрос о том, какими им надлежит быть, старый судья даже сам себе не смог ответить. Он лишь представлял такое, да и то очень смутно, потому что в реальной жизни таковых никогда не видал.

От этой крамольной, хоть и верной мысли вдруг отчего-то стало так муторно, что он даже потянулся расстегнуть верхнюю пуговку единственного приличного наряда, подходящего для появления у князя, который имел в наличии.

Правда, потом он отдернул руку, поняв, что дело совсем в другом, а не в ферязи[81], которая никоим образом не стесняла его дыхания, да и не могла этого сделать по той простой причине, что была вообще без ворота.

Сильвестр с тоской оглянулся на небольшие оконца, но те, хоть и были распахнуты настежь, прохлады не добавляли.

На улице тоже царила жарища, и вирник устало посетовал в душе на то, что окна гридницы выходили именно на солнечную, а не на теневую сторону.

И тут он заметил княжий взгляд, устремленный прямо на него.

«Может, окликнул меня, — растерялся вирник. — А я-то, дурень старый, по сторонам верчусь. Если так, то ответить надо. А может, и не звал меня князь. И что же тут делать, как быть?» — лихорадочно заметался он в поисках единственно правильной мысли.

— Ныне я дарую чашу свою вирнику Сильвестру, — негромко произнес тем временем князь.

Бойкие слуги немедленно приняли у князя серебряный кубок и, донеся до судьи, с поклоном вручили ему.

Тот принял дрожащими руками драгоценный дар, а князю тут же поднесли другой, который он залпом осушил, громко пожелав:

— Здрав буди, слуга мой верный. Один ты у меня не просил никогда и ничего, потому ценю и ныне за тебя пью.

— Служил я тебе верой и правдой, — охрипшим от волнения голосом ответил вирник. — А теперь, после чести такой, с божьей помочью вдвойне, втройне отслужу и… — Он замялся, не зная, что бы еще такое сказать, приличествующее случаю, но не нашел нужных слов, а лишь низко поклонился, едва не расплескав дрожащей рукой содержимое кубка, и провозгласил в свою очередь: — Ан и ты здрав будь, княже, на долгие лета! — И медленно, смакуя каждый миг торжества, небольшими глоточками опорожнил посудину.

— Ну а вы что же? — повернулся Константин к боярам. — Неужто зазорно за блюстителя покона княжьего и Правды Русской выпить?

Те тут же, будто опомнившись, принялись желать и князю, и вирнику всевозможных благ и опустошать свои кубки.

— Лепо, — одобрил Константин и повернулся к гусляру, который сидел у самого края стола и внимательно наблюдал за всем происходящим. — А другое мое слово в твою честь будет.

И вновь проворные слуги быстро наполнили пустые кубки.

— Как там его кличут-то по-христиански, а то я запамятовал? — вполголоса спросил Константин у Онуфрия и, получив в ответ лишь недоуменное пожатие плечами, так же торжественно, как несколько часов назад со своего судного кресла на площади, провозгласил: — Во твое здравие, смелый гусляр Стожар. Пью я ныне за песни твои правдивые, за душу твою отчаянную, за сердце твое честное. Да еще за радость, что людям несешь, за то, что думать их заставляешь. Здрав буди!

Константин призывно приподнял свой кубок, весело подмигнул ошалевшему от такой небывалой чести певцу и вновь лихо осушил посудину до дна, тут же решив, что она будет последней, — его уже повело.

Бояре неохотно последовали княжескому примеру.

— Невдомек мне, княже… — начал было гусляр настороженно, но осекся и простодушно улыбнулся. — Прости, что я долгой речи не веду, ибо не приучен к ним. Одно скажу: за честь такую благодарствую, а за слово доброе, от души сказанное и за самое живое задевшее, низкий тебе поклон. — И он, выйдя из-за стола, низко, до самого пола, почти коснувшись желтых половиц рукой, склонился перед Константином.

— Впервой я такое вижу, — перегнувшись к Онуфрию, шепнул Куней. — Никогда не бывало, чтоб Стожар пред князьями так спину сгибал.

— И ведь не юродствует, — так же тихо ответил Онуфрий. — Но ты и другое поимей в виду. Какой еще князь в его честь здравицу рек? То-то.

А потом пошло веселье.

Откуда-то нашлись у гусляра столь потешные песни, что вся честная компания вскоре только успевала хохотать да дружно приговаривать после каждого исполнения:

— Ай да Стожар, ай да гусляр! Ай да распотешил, ай да уважил князя.

Остаток вечера прошел как нельзя лучше, а на выходе из княжьего терема их уже ждала приятная вечерняя прохлада и маленькие желтые крапинки на дочерна загоревшем за долгий летний денек ночном небосводе.

Расходились степенно, как подобает передним княжьим мужам, и лишь Житобуд, суетливо отвесив князю низкий поклон, торопливо удалился восвояси, в свой терем, дабы тут же счесть, сколько же прибытка принес ему этот день.

К тому же боярина сильно смущал устремленный в его сторону задумчивый взгляд Константина. При этом губы князя беззвучно шевелились и… кривились.