Княжья доля

— Именно так, — подтвердил князь. — И слова его тебе не остановить, не пресечь. Коли что легло в строку песенную — все. Это как печать будет, на всю жизнь и даже после смерти. Кому золотая, кому серебряная, кому из деревяшки простой, а кому… каинова, — веско подытожил Константин, вспомнив слова Доброгневы, сказанные ею в ладье, и внимательно посмотрел в глаза боярину.

И сразу же, судя по тому, как они тревожно забегали, заметались, понял — права была травница, ох как права, но дальше эту тему развивать не стал, решив не торопить события.

Тем более скоро приедет Ратьша, а потому Онуфрия все равно придется смещать с поста тысяцкого.

Разумеется, свой отряд, который он обязан выставить, у него останется, но, не имея власти над княжеской дружиной, он навряд ли насмелится на что худое.

Да и нельзя ему учинять какие-то разборки, тем более до второго августа, то есть до Перунова дня. Наоборот, в его княжестве, пусть пока, внешне должна царить тишь да гладь, чтобы как можно выше поднять свой авторитет перед прочими князьями.

А Онуфрий меж тем продолжал недоумевать, гадая, кто мог выдать его тайную беседу с князем Глебом, в которой шла речь о дальнейшей судьбе Константина.

По всему выходило, что вроде бы выдавать некому. Послухов тому не имелось — разговор велся в светелке, за плотно закрытыми дубовыми дверями, и выставленные внизу у лестницы ратники услышать что-либо при всем желании никак не могли.

«Сам Глеб остерег? — растерянно подумал Онуфрий. — Да нет, не должно. Не будет он своего верного слугу выдавать. Ему это ни к чему. Нужен я ему, и еще долго у него во мне нуждишка будет — уж я постараюсь».

И вновь его мысли перекинулись на соседей по пиру, которые — с них станется — запросто могли оговорить его перед Константином, чтобы свалить, а самим занять его место.

«Вот только кто? — прикидывал он. — Куней не мог — он всегда мне в голос подпевал. Знает, пока едины мы — силой останемся. А может, князь хитро сделал? Легонько наказал своего наушника, дабы у меня и помыслов про него не было. Сегодня, пожалуй, легче всех отделался Житобуд, да и то придрался к нему князь. Оно ведь и впрямь никогда такого не бывало, чтоб у боярского смерда по его смерти все князю отходило. Наверное, хоть как-то да надо было его ущемить, дабы соблюсти видимость. Ну точно, он. Ай да Житобуд. Хитер, бес, но ведь и я не промах! Ничего-ничего, сочтемся!»

Решив непременно посчитаться с наушником, только попозже, он смело повернулся к Константину:

— А что, княже, не повелишь ли гусляру, коль решил его в почете держать, что-нибудь веселое спеть, а то вон лики у всех хмурые больно. Будто не пируем, а на тризне[71] сидим.

— Все в точности и есть, яко ты сказываешь, — мрачно откликнулся Завид. — Она и есть тризна по моим трем десяткам гривен, да еще сколь за лечбу взыщут — не ведаю. Сплошной разор. Тебе, Онуфрий, легко речь вести, сундуки-то, поди, в скотницах от злата ломятся, а тут… — И он, не договорив, сокрушенно вздохнул и с горя опрокинул в себя очередной кубок с хмельным медом.

— Ну не печалься, — поднялся со своего стольца князь и, окинув лукавым взглядом сумрачных бояр, провозгласил: — Ныне обещался я свому слуге верному восполнить утрату, а княжье слово верное.

Завид встрепенулся, да и остальные бояре, включая Онуфрия, насторожились — как бы милость княжья мимо не прошла, золотым дождем на одного Завида излившись.

— И вот тебе мое слово, Завид. Решил я, гривны твои взяв левой дланью, правой еще больше тебя наделить. Кто, как не ты, еще вместе с батюшкой моим в походы хаживал? — рискнул предположить Константин.

Судя по возрасту Завида, такое вполне могло иметь место.

— Известно, я, — подтвердил тот, светлея лицом.

— Кто живота не щадил за князя своего на сечи лютой?

— Бывало и такое, — подбоченился Завид.

— Тут подарок богатый нужен. — Князь ненадолго задумался и бесшабашно махнул рукой. — А-а, знай мою доброту. Всю скотницу княжью тебе ныне…

Он не успел договорить. Прямо на глазах стремительно багровея лицом, боярин всхрапнул и рухнул, угодив бородой в стоящее перед ним блюдо с заливной рыбой.

Поднялась суматоха. Все разом повскакивали с мест и кинулись к Завиду.

Кое-как слуги отволокли грузного боярина во двор, на свежий воздух, куда высыпали и переполошенные гости.

— С радости это у него, — перешептывались бояре. — Ишь, дураку счастье привалило, а он, вместо того чтоб в ноги князю кинуться, мешком свалился.

— Да с какой радости, — перебил их Житобуд. Живот страшно мешал ему, но он, невзирая на все неудобства, старательно прислушивался к нечленораздельному бульканью Завида и, разогнувшись, сокрушенно заявил Константину: — Не берет он, княже, подарок твой. Говорит, недостоин, дескать, такой милости.

Услыхав такие кощунственные слова, Завид, хоть и находился в полубессознательном состоянии, однако напрягся, из последних сил приподнялся на руках и хрипло, с тоской в голосе выдохнул:

— Княже… не…

Он хотел сказать: «Не верь подлому Житобуду», но силы кончились, и он вновь откинулся навзничь, на этот раз полностью отключившись от всего происходящего.