Князь оборотней

— Безобразие! — с чувством сказала Уот и снова всхлипнула. — Вот и еще доказательство, что меня вовсе не уважают! Хватают мой Огонь, делают с ним, что пожелают, меня не спрашивают…

— Как это? — с трудом, будто они из заржавленного металла, Аякчан расцепила зубы. В голосе ее прозвучало вялое возмущение: то ли теми, кто «не спрашивает», то ли самой Уот. — Ты же Дух Огня! Я вот албасы, а всегда знаю, где мой Огонь… Не каждый шарик, конечно… Или светильник… Но когда много…

— Разве его было много? — Уот шмыгнула носом и утерла голубые глазки выбившейся из пучка прядью тусклых рыжих волос. — Что ты, деточка, и не много совсем, на самом деле его гораздо, гораздо больше… — Ее губы снова задрожали, расползаясь в плаксивой гримасе. — Но ты права — как ты можешь быть не права, такая талантливая девочка? Ты за своим хозяйством хорошо смотришь, а я все запустила-а-а! Забросила-а-а! Весь Нижний мир в моем Алом огне, а его кто попало хвата-ает. Подземные кузнецы, Хожир с сыновьями, полные горны гребут, а попробуй им слово скажи, только отмахиваются… молотом! Еще издеваются: у тебя, говорят, три головы, а мозгов ни в одно-ой! Кузнецы все такие!

Хакмар смутился.

— А Эрлик, тот во-обще! Он на мне только ради Огня женился — ради прида-а-ного! А любит он Калтащ!

Теперь уже дернулся Хадамаха.

— На Верхних небесах у братца Нуми-Торума никогда спасибо не скажут, а попробуй им Голубого огня не зажги — сразу крик, жалобы! За духа меня не считают, будто я там только для отопления! Раньше хоть в Среднем мире уважали, а теперь там твой Храм главный — не я! — Уот укоризненно покосилась на Аякчан. — А я так на тебя рассчитывала, деточка. Нет-нет, я не упрекаю! Сама виновата. Ну что, скажите ради Пламени, во мне такого, что люди позволяют себе так со мной обращаться? Как я могу за своим Огнем следить, если все на меня плюют? А слюна — она мокрая! Мне вредно! — И слезы, отливающие голубым, покатились из глаз Уот на землю.

«Это что теперь — здесь будет новое место рождения Голубого огня? Который из слез Уот…» — ошеломленно подумал Хадамаха.

— В людях-то все и дело! — не обращая внимания на слезы Уот, отец гнул свое. — Зверей Огненных наделали, вас обидели, нас чуть не изничтожили. Вы уж накажите их как следует, Пламенная госпожа!

— Даже этого я сделать не могу! — Выражение вселенской обиды на лице Уот Огненной только усилилось. — Они же все сгорели!

Сгорели… рели… Сгорели. Хадамахе казалось, слово прыгает по вырубке, отталкиваясь от обугленных деревьев, перелетает к скособоченной Буровой и снова возвращается к нему, звоном шаманского бубна отдаваясь в ушах. Сгорели.

— Как… — Слова с трудом продавливались сквозь перехваченное спазмом горло. — Кто… сгорел? Где?

— Ох, ну там! — Уот Огненная небрежно махнула в сторону перекосившейся, черной от Огня Буровой, зловещим призраком застывшей на фоне неба. — Эти Огненные звери — они всех пожгли. И никто не спросил у меня разрешения!

Хадамаха уставился на Буровую — до боли, до рези в глазах. Словно надеялся, что она вдруг исчезнет — вместе со свершившимся ужасом.

— Там… там мой Брат! — наконец выдохнул он.

— Там мой отец! — эхом отозвался Донгар.

Хадамаха сорвался с места. Хакмарова парка соскользнула с плеч и упала в пепел, но Хадамаха даже не оглянулся. Ему плевать было, что он голый, что серый пепел липнет на покрытое потом тело, что горячая зола безжалостно жжет босые ступни, а внутренности пылают, точно он снова превращался в сапфирового медведя. Рядом с ним так же стремительно несся Донгар, и Хадамахе казалось, что это вовсе не человек, а тень, вернувшаяся из Нижнего мира, черная, мрачная, мертвая тень. Они ворвались на Буровую, пробежали через двор. Амбаров, сараев, жилых чумов и пристроек больше не существовало. Лишь обугленные остовы, будто обломанные зубы подземного авахи, торчали среди пепла и золы. Сзади слышался топот — Хадамаха знал, что Хакмар бежит за ними, что Аякчан несется над головой, но даже близость друзей не помогала.

«Брат… Брат…» Медвежонок, с которым они возились на полу берлоги, когда были маленькие, и рядом с которым Хадамаха засыпал, уткнувшись носом в лохматую шерсть. Могучий медведь, никогда не превращавшийся в человека… и оставшийся защищать людей, когда его собственное племя ополчилось против них. Брат!

Провал входа зиял, как пятно мрака. Лишь железные косяки тускло светились раскаленным металлом. На Хадамаху дохнуло жаром, и он нырнул во мрак подземных коридоров.

— Вперед, направо, потом вниз! — прокричал сзади Хакмар.