КЛОДЕТ СОРЕЛЬ

- Давайте, - спокойно и тихо сказала Надежда Владимировна. – Я же вам пытаюсь объяснить, но вы меня не слушаете. Все вокруг говорят о том, что спаслась Анастасия, а не я. Поэтому гораздо легче представляться Анастасией – ее все знают – а не своим настоящим именем. Тем более, что мне это было очень легко, кто ж знал Швыбзика лучше меня!

- Кого? – Кузин перестал ходить и прислушался к странному имени.

- Швыбзика. Это я ее так называла. За вертлявость и неусидчивость. Знаете, она была очень способная девочка, и как все способные – ужасно ленивая. Даже ленивее меня. Больше всего любила розыгрыши, обожала шутить и представлять в лицах. Крайне похоже и очень смешно, между прочим! Мы, младшие, очень дружили. У старших - Тани с Олей - была своя жизнь, хотя мы все, конечно, были дружны, но две старших сестры были очень близки друг к другу, и соответственно же – мы, две младших. Поэтому мне легко представить себя Настей.

После такой длинной тирады она замолчала. Действительно, надо же, как разговорилась!

Подследственная пожевала губами и вдруг продолжила:

- Я вижу, что вы категорически отказываетесь мне верить. Что ж, не верьте. Я, наверное, на вашем месте тоже бы не поверила. Но почему вместо того, чтобы уличить меня в этой чудовищной лжи, задав несколько очень простых вопросов о жизни царской семьи, что-то вроде мелких бытовых подробностей, которые может знать только член семейства, вы уцепились за какой-то побег? Нет-нет, - заторопилась она, увидев, как дернулся помощник оперуполномоченного. – Я ни в коем случае не хочу указывать вам, о чем меня спрашивать, я просто готова к любому опознанию. Ведь есть же кто-то, кто помнит царских дочерей в лицо. Да, меня трудно узнать, я понимаю, но какие-то особенности внешности остались

- А почему вы только сейчас решили открыться, Надежда Владимировна? – спросил из своего угла Финкельштейн. – Прошло 16 лет с момента вашего, как вы утверждаете, чудесного спасения, а объявиться вы решили только сейчас?

- Гражданин следователь Финкельштейн, вас когда-нибудь били? Вы когда-нибудь сидели в карцере?

- Гражданка подследственная, - строго ответил Финкель. – Вы опять пытаетесь устроить допрос нам, а на допросе-то сейчас находитесь вы. Итак, я задал вам вопрос: почему вы полтора десятка лет молчали, а теперь вдруг опомнились?

- Не полтора десятка. До 1923 года верные люди вполне знали, кто я на самом деле.

- И где эти верные люди теперь?

- Они погибли, - сухо ответила Надежда Владимировна.

- При каких обстоятельствах?

- При попытке перехода границы возле Уссурийска с целью побега в Харбин.

- Как вы выжили?

- Случайно.

- А можно поподробнее?

- Действительно – случайно. Меня успел схватить разъезд красных.

Кузин криво усмехнулся. Красных! А ты, значит, белая? Финкель же, молодец, продолжает ее раскручивать, пока тепленькая, вон, Кузя даже записывать не успевает!

- Почему же тогда вы не открылись и не сообщили, кто вы?

- А вы как думаете, что бы со мной сделали в 1923 году, узнав, что я великая княжна?

Ну, да, тут не поспоришь. Шлепнули бы без разговоров, да и все.

- Поэтому я сообщила, что я гражданская жена одного из офицеров Сибирской армии. Впрочем, тогда она, кажется, называлась уже Приморской. Я не помню.

«По долинам и по взгорьям…» начал напевать про себя Кузин. Недавно по радио передавали, армейский хор пел. Хорошая песня. Вот, пожалуйста, перед ним сидит живой осколок империи, тот, против кого воевали под Спасском и Волочаевкой, когда «разогнали атаманов и разгромили воевод».

- Ну, предположим, - Финкельштейн снова зашагал по кабинету, скрипя ремнями. Новые что ли получил? – А потом? Что вам мешало потом?

- Тот же страх. Как только я пробовала заикнуться о том, кто я такая – а был такой грех, признаю – меня избивали и сажали в карцер.

- И поэтому после каждой отсидки вы пытались вновь и вновь бежать из СССР?

- Совершенно верно. Я хотела добраться до родных, только и всего. Причем, я вовсе не уверена, что они бы меня приняли. Но все равно это лучше, чем каждый раз попадать в лагерь.

- Надежда Владимировна, без протокола, - Финкель незаметно подмигнул Кузину, ага, понял. – А как вы относитесь к женщине в Германии, объявившей себя Анастасией?

Иванова-Васильева пожала плечами.

- Никак не отношусь. Понятно же, что она самозванка.

- Это отчего же оно понятно?

Надежда Владимировна подняла на Финкеля свои серые глаза, заполненные болью.

- Оттого, что я видела, как умерла Настя.

Финкельштейн деликатно выдержал паузу, но продолжил. Ох, упорный!

- А почему же сейчас вы вдруг решились открыться, да причем настолько решились, что упорствуете даже под следствием в управлении госбезопасности, хотя я и не уверен, что вы до конца отдаете себе отчет, чем вам это грозит?

- Потому, что я поняла, что в одиночку мне не удастся покинуть пределы вашего государства.

- Вашего? – грозно переспросил Кузин.

- Вашего. Россия – моя, а власть – она ваша, меня увольте.