Ключ от дома

Пряча листок, Татьяна Дмитриевна представила, что вечером или ночью он появится на станции — с тюками, как в предыдущий раз. И потащит добро домой — детям и внукам… Она вздохнула от огорчения за свой пустующий дом, в котором нет детей и внуков, а живут призраки, но с озарением вспомнила, что дом свободен и чист. Странно, что там не живет Саша, не живут Алексей с Настей, и даже истерзанную семейной жизнью Юлю Татьяна Дмитриевна была бы рада видеть. Она не понимала, отчего подобная мысль не приходила ей раньше.

Немного подумав, она решила, что мечта о населенном доме была у нее всегда, но отчего-то лишь сейчас она была уверена, что к этому нет препятствий.

Придя со смены, Татьяна Дмитриевна обошла пустой дом, убедилась, что никого нет, и обнаружила, что не боится посторонних. Даже легко может выйти в темноте на улицу. Она накинула пальто, вышла из дома и спустилась в огород, к забору. Вечер выдался теплый, и перед глазами досвечивал закат. Полоска кровавого марева стлалась над горизонтом, обещая ветреный день. Над ней громоздилась снежная гора, из-за которой лучами расходились последние солнечные стрелы. За забором постукивало — копошился под навесом сосед Николай Андреевич. У Татьяны Дмитриевны с соседом были напряженные отношения, но сейчас она негромко позвала:

— Николай…

Сосед врезал молотком по гвоздю и буркнул хмуро:

— Что? Рано еще. Одиннадцати нет.

— Да я не про то. Что строишь?

Сосед словно удивился приветливости Татьяны Дмитриевны, подумал, к чему бы это, и коротко объяснил после паузы:

— Крыша в сарае протекла.

— Может, мастикой? Или герметиком?

— Нет. Настил надо делать.

Татьяна Дмитриевна покивала. Казалось, что разговор исчерпан. Потом она позвала снова.

— Картошку — что? не сажали?

Николай Андреевич крикнул отрывисто:

— Холодно.

— Думаешь, заморозки будут?

Николай Андреевич не отвечал. Он был не в настроении для мирной соседской беседы. Стоя в темноте, Татьяна Дмитриевна распахнула пальто и глубоко вдохнула вечерний воздух.

— У тебя дед на войне погиб? — спросила она.

Николай Андреевич сбил сопящее дыхание, точно споткнулся. Потом, помедлив, сказал:

— Который? У меня оба погибли.

— И похоронки приходили?

— Наверное, приходили.

— А ты знаешь, как… когда?

Николай Андреевич закурил и приблизился к забору. Огонек сигареты горел в темноте, как светлячок.

— Один — танкистом, в сорок втором… — проговорил он. — Танкисты — это ж смертники были. Полыхали, как спички. Даже если не заденет — одежда в дизельке, в масле… Выберись пойди из этой консервной банки… Факел живой. Орден есть у деда. Я эти наградные в архиве смотрел. Вот такая пачка. Все — танкисты. И все — посмертно…

— Ты в архиве был? — уважительно удивилась Татьяна Дмитриевна.

— Был. Сестра Римма с Украины приезжала… говорит: съезди, сделай милость. Она бы сама, но архив — военный, а она теперь — гражданка другого государства. Не думала-не гадала на старости лет…

Что-то зашуршало в темных ветках, но Татьяна Дмитриевна не обратила внимания. Окрестные поля засевались все меньше с каждым годом, и живности расплодилось много. Местные жители привыкли к совам, к лисам, даже к кабанам в ближних лесах. Закат медленно гас, но очертания снежной горы изменились. Она опала, и из нее взмыли два клубящихся протуберанца.

— А второй? — спросила Татьяна Дмитриевна.

— Второй — пехотинец. Рядовой. В санитарном поезде умер.

Татьяне Дмитриевне сделалось неловко за то, что она недооценивала соседа, который отношения с предками выстроил так достойно.

— И знаешь, где похоронены?

— Танкиста — знаю… условно. Как уж там их хоронили, что собрали… Но могила есть, имя на памятнике выбито.

— А пехотинца?

Николай Андреевич затянулся.

— Нет. Когда человек умирает, его с поезда снимают. Мертвого не везут. Снимают и вручают начальнику станции. А что такое начальник станции в войну? Ты в мирное время-то знаешь. А тут не дай бог… не ест… не пьет… не спит… и чуть что — под трибунал. Мертвые на него не обидятся. Поэтому знающие люди говорят: если со станцией рядом, в канаве где-нибудь, есть неприметный холмик, то снятый — там… Какая на железной дороге ширина у полосы отчуждения?

— Сто метров… — проговорила Татьяна Дмитриевна, поражаясь, что разговор вдруг оказался в сфере ее профессиональных знаний.

— Вот где-то в этой полосе он и есть. Раз железной дороге сдали — на ее земле и хоронят, дальше не понесут.

Татьяне Дмитриевне отчего-то первый раз стало неловко за железную дорогу. Если упреки Романа Федоровича она пропускала мимо ушей, то тут поняла, что дело серьезное… и железная дорога, возможно, перед кем-то провинилась.

— В шестидесятые там прошлись, — продолжал Николай Андреевич. — Частично перенесли под типовой проект — знаешь, серебряные солдаты на площадях перед станциями стоят? Ну, где-то перенесли, а где-то нет… — Он нервно дернул головой, точно уворачивался от мошки. — Не знаю второго деда.