Клетка и жизнь

Иногда и не ожидаешь, где и когда получишь «урок от Васильева». Ну, например, встречаю его в институте. Он мне: «Ты чего такой мрачный?» Отвечаю: «Меня часа три подряд пытались в партию принять в дирекции». А надо сказать, что если человеку в советское время предлагалось вступить в партию, то это преподносилось как величайшая честь, и отказ нужно было, если не хочешь пострадать карьерно, дать не прямой («в гробу я видал вашу партию»), а дипломатический, типа: «не достоин», «не созрел», «не смогу соответствовать высоким требованиям и ожиданиям», «есть другие достойнее меня, которые давно хотят, я не могу без очереди, не заслужив» и т. п. Васильев заинтересовался и спрашивает: «А как ты объяснял отказ?» Ну, я и рассказал всю цепочку аргументов — каждый после диспута «ими» разбивался, и я переходил к следующему. Ю. М. говорит: «Ну, ты не очень умный. Ты устраиваешь игру, которая только добавляет „им“ азарта и которую нельзя выиграть, потому что все понимают, что это вранье. Я тебя научу. Надо выбрать какой-нибудь один, самый глупый аргумент и упорно его придерживаться, не отступая. Ну, например, что у тебя старорежимная бабушка и она уйдет из дома, если ты станешь партейный. Что у тебя просто нет выхода». Смеюсь, обещаю в следующий раз испробовать.

Когда человеком восхищаешься, то открываешь новое даже в мелочах, на которые он и сам внимания, может, не обращал. Так, однажды я заметил, как Васильев пишет. Мне помнится, что у него был понятный почерк, который не перешел в скоропись, а так навсегда и остался почерком четвероклассника-отличника. Писал он медленно, похоже, не спеша. И этим детским почерком написал он все свои статьи и книги. Я вообще не помню, чтобы он куда-то спешил. Он как будто все время делал то, что хотел, как человек, живущий в равновесии с миром и самим собой. И с тех пор, как я заметил неторопливость его письма, во мне поселилась простая мысль, что скорость писания никогда не бывает лимитирующей стадией при переводе мысли в текст. А что все же самым медленным этапом является рождение и оформление самой мысли. И в спешке этой суетливой нет смысла.

Иметь учеников экстра-класса (не знаю лаборатории, из которой бы вышло больше выдающихся ученых, чем из Васильевской) и при этом никому не наскучить, всегда держать свою роль учителя — это уровень, требующий постоянного собственного ученичества, непрерывной подспудной работы и развития. Более того — готовности пересмотреть все до самых основ, если наука тебя к этому приведет и потребует, готовности всегда оказаться неправым и начать сначала строить картину мира. Такое под силу только детям и самым лучшим из ученых, поскольку требует огромных усилий, энергии, смелости и уверенности в себе. Иллюстрацией здесь — дружба Васильева с И. М. Гельфандом, похожая на вечное ученичество: постоянное, непростое следование за его гением.

Важнейший результат Васильевского обучения — прививка вкуса и иммунизация против поджидающих любого ученого соблазнов. Это включает чистоту и простоту мысли, честную ясность наблюдения, беспощадное разнообразие контролей в любом эксперименте, готовность к артефакту и тривиальному объяснению, отделение фактов от интерпретации, отказ от преждевременной расстановки (что важно, а что нет в найденном), брезгливость к украшательству и полировке. Метод прививки — семинары, знаменитые Васильевские семинары, где все это происходило, пока человек стоял у доски и рассказывал про свои опыты или работы других.

Главное последствие такой «огранки» не то, что ученый становится качественнее сам. Главное, что это создает цепную реакцию: приобретение вкуса к подлинности и неприятие лакировки и предвзятости — воспроизводимые признаки, как воспроизводится религиозный кодекс и семейные традиции. Каждый иммунизированный становится как бы новым Васильевым, как и его ученики и ученики его учеников. Даже если имя основоположника затерялось и самого его давно нет, созданное им продолжает воспроизводиться живыми.

Любовь к своим ученикам, беспокойство за них, гордость за них — обязательные и естественные свойства настоящего учителя. На 75-летие Ю. М. в Москву со всего света съехались его ученики, выступавшие на симпозиуме в честь Васильева. А он — вел заседания, объявлял докладчиков и про каждого говорил непересекающиеся добрые слова, точно приложимые именно к этому человеку, всегда высвечивающие самое главное в каждой личности. Делая это деликатно, не сравнивая никого друг с другом и не выстраивая по ранжиру, а просто со светлой любовью. Наблюдая это, вспомнил гельфандовское: «У моих учеников нет недостатков, у них есть особенности». Про меня Васильев тогда сказал: «Он — не мой ученик (имея в виду, что я никогда не был сотрудником его лаборатории — А.Г) — но он хочет им считаться, и я его принимаю». Спасибо, Юрий Маркович.

Фотовкладка

^{1. Летом в Ильинском. 1949 г.}

^{2. Ю. М. в лаборатории. 1950 г.}