Клетка и жизнь

Не сумей он состояться как официально признанный мэтр в советской системе с ее антисемитизмом и тупым противодействием оригинальному и живому, нам бы досталось меньше от его чуда. А он при своей гротескной носатости, наивной нелепости жестов, при жесткой бескомпромиссности в науке и обидно-высокомерным отношении ко многим (кто мог бы стать в результате обиженным врагом) — таки сумел. Поначалу меня это настораживало. В самом деле — партийность, замдиректорство в 60-е годы (считай, принадлежность к номенклатуре) — все это вызывало у меня в аспирантские годы недоумение: а какой он на самом деле? Который там — в «храме» или тут — в карьере? Потом разобрался: нет противоречия, он вполне единый. Потому что «карьера» не имела иного смысла, кроме как охранить храм. Прикинуться перед «ними» своим, чтобы не трогали. Изучить изнутри и использовать «их» повадки, чтобы была возможна и жила «чистая территория» науки.

Не сомневаюсь, что в этом месте встречу ироничное недоверие: нечего, мол, «обелять» человеческие слабости — всякому хочется благополучия и регалий; он просто мог, вот и пользовался, и ничего в этом такого необычного нет, почти все так живут и вполне поймут, и вообще зачем делать из обычного человека Штирлица. Не исключаю, что и сам Юрий Маркович, случись ему прочесть эти записки, мог бы тут поморщиться от моей «лакировки». Ведь он, избегающий любой выспренности и пафоса, приукрашенности, не раз шутил: «Не надо меня брать в разведку — предупреждаю, что пыток не выдержу и всех выдам». Но тут я бы поспорил и привел «материальные доказательства» своей правоты. Об одном вполне драматическом эпизоде я здесь расскажу.

Он случился весной 1987 года, когда на волне горбачевской перестройки, гласности и «нового мышления» наш институт поднял восстание против чудовищно невежественного, гротескно грубого и оскорбительно хамского директора из бывших секретарей парткома, посаженного над нами Блохиным. Эта война, которую начал Совет молодых ученых (был такой общественный орган в академических институтах, который оказался удачно неподвластным напрямую партийному контролю; автор был его председателем), поначалу испугала наших завлабов, хорошо знавших цену коллективного протеста в СССР. Испугался и Васильев, который в день начала «восстания» пришел ко мне вечером и сказал: «Меня с Абелевым (оба были нашими несомненными лидерами в науке с исключительной репутацией — А. Г.) только что вызывал Трапезников, поил нас кофе и проинструктировал, что нам нужно делать, чтобы все остановить. И мы ему не возразили. То есть в сущности согласились. Ты ведь отдаешь себе отчет, что шансов нет, что тебя, считай, уже уволили. И мы с Абелевым ничего не сделаем, потому что мы — советские завлабы, за нами ответственность за наши лаборатории, и у нас в крови — врожденный страх и лояльность перед начальством». Я поблагодарил его за честность, за предупреждение и попрощался. Он ушел со словами: «Мне будет тебя не хватать». Это был очень плохой вечер, но когда я на следующее утро пришел на работу, он уже ждал меня в коридоре и сказал: «Всю ночь думал. Я с вами. Будем воевать». Это было счастье. И мы воевали, и его знание «их» приемов очень нам пригодилось. И в этой войне, о которой когда-нибудь стоит написать отдельно (в которой было коллективное обращение к Горбачеву, его вмешательство, были журналистские расследования и поддерживающие нас статьи в «Комсомольской правде», войне, которая неожиданно для нас окончилась снятием не только нашего директора, но и Блохина), Васильев не раз «ходил в разведку», защищая право на существование «чистой территории». Я до сих пор считаю, что Институту канцерогенеза надо дать имя Ю. М. — по совокупности масштаба его науки и организаторской деятельности, из которой он вышел незапятнанным, несмотря на все компромиссы.

Щедрость доступности

Оказаться в орбите Васильева, стать своим на территории его лаборатории было желанно и было честью. Извне, со стороны, Юрий Маркович, бывало, выглядел насмешливо-надменным, мог показаться иронично-высокомерным и закрытым. Изнутри же все было иначе, за исключением, пожалуй, насмешливой иронии, которая была стилем и которая в равной степени прилагалась ко всем, включая и его самого. На «чистой территории» лаборатории он был открыт, он был без доспехов и лат и отвечал на любой, даже провокационный вопрос кому угодно — будь то хоть студент, хоть аспирант. И здесь всегда все было артистично. Помню свое наглое: «Юрий Маркович, а как вас угораздило оказаться в замдиректорах (читай: „как вам не стыдно“)?» Немедленный ответ: «Дорогой мой, я стал замдиректора ровно в то самое время, когда Солженицина выдвигали на Ленинскую премию». А ведь можно было просто послать подальше аспиранта за хамский вопрос…