Классициум

Теперь я должен изложить важную мысль. Среди девочек в возрасте от восьми до двенадцати лет встречаются примечательные особи – физически утонченные, угловатые, с белейшей кожей, под которой хорошо различимы синие сплетения вен. Наверное, по этим девочкам можно изучать отроческую анатомию, но в них самих и в их неуклюжих, как у театральных марионеток, движениях проскальзывает нечеловеческое, – словно бы перед нами не земное дитя, а существо иной природы, заглянувшее в мир из внешних сфер бытия; и этих удивительных созданий я предлагаю именовать марселинами.

Когда я думаю о встреченных мною марселинах, то представляю себе дивное место, подобное юпитерианским кущам в иллюстрациях классического издания «A Journey in Other Worlds» by J. J. Astor – туманный край, уютная долина, окруженная высокими скалами, зеркалистые озера, фантастические растения с пышными кронами. Там, в этой вымышленной стране, водятся истинные марселины, там они резвятся, хрупкие создания, скрытые туманом; там, за деревьями, слышен их звонкий смех и еще странные звуки, похожие на бестактно шумные вздохи большого мохнатого животного, которое, как мне кажется, служит иноземным чаровницам заместо лошади. Взгляд человека не приспособлен к тому, чтобы уследить за движениями истинных марселин – в этом они подобны fée из псевдосредневековых рыцарских романов, которые нынче так популярны в Старом Свете. Но иногда марселина замирает, и в этом случае сквозь белесую дымку проступают тончайшие и шелковистые члены, лицо с кошачьим очерком скул и другие детали, перечислить которые мне не позволяют слезы отчаяния и стыд. Истинные марселины не могут обитать в реальном земном мире, на дне гравитационного колодца, в нем они теряют свою завораживающую нечеловеческую пластичность и легкую стремительность. Маленькие девочки (далеко не все, иначе я сошел бы с ума) несут на себе лишь призрачный отсвет сияющей страны моих грёз.

И еще: научный работник, который возьмется изучать эту исповедь, должен обязательно принять во внимание, что я не принадлежу к числу отравленных ядом инфантилизма маньяков, которые интересуются неоформившимися прелестями младенческих тел и с ложной ностальгией поминают мифологические времена, когда близость с ребенком, девочкой ли или мальчиком, не считалась противоестественной и предосудительной. О нет! Я не таков! Меня сжигала другая страсть, которой, быть может, еще нет названия в психиатрии. С каждым годом моя жизнь становилась всё более двойственной. Я имел сношения с нормальными женщинами, которые позволяли разрядиться, но пленительная мечта обволакивала меня, делая тусклыми самые забавные из моих половых приключений. Знаю, что ощущения, извлекаемые из соития, более или менее равны тем, что испытывает большинство мужчин, но беда в том, что этим господам не довелось познать хотя бы проблеск несравненно более высокого блаженства. Любой из моих снов был в миллион раз красочнее прелюбодеяний, которые может себе вообразить современный Казанова, существующий в рутинном ритме вечного воспроизводства себе подобных. Воображаемая вселенная становилась куда значимее грубой материальной чувственности. С какого-то момента я уверовал в существование еще одного пола, проявленного в болезненных девочках. Но они не могли быть истинными марселинами, придавленные к планете беспощадными законами Ньютона. И понимание этого терзало, ведь получалось, что я до одури вожделею призрака из глубин моего извращенного подсознания. Всё это я теперь рационализирую, раскладывая по полочкам, но в возрасте двадцати пяти лет я слабо разбирался в своих страданиях. Мной овладевали то страх, то стыд, то безумное веселье. Иногда я мысленно говорил себе, что нет ничего особенного и тем более дурного в том, что любовь к воображаемому существу для меня важнее, чем плотские утехи. Но при этом всё чаще выискивал глазами во встреченной на дороге стайке школьниц самую маленькую и нескладную девочку, идущую обычно в стороне от основной группы. Я разглядывал марселин на пляжах и в других местах общественного присутствия. Наверное, в конце концов я потерял бы контроль над собой и в порыве темной страсти решился бы нарушить самый суровый из человеческих запретов – похитил бы невинного ребенка, хоть чем-то напоминающего марселину из трепетных ночных грёз, и овладел им, пока ужас перед содеянным не разорвет сердце.

К счастью, господа присяжные заседатели, до такого кошмарного проступка дело не дошло. Не сомневаюсь, что я не удержал бы гранитный камень на душе и сам незамедлительно вынес бы себе смертный приговор и сам привел бы его в исполнение. Ведь я, несмотря на извращенное воображение, был хорошим человеком и старался жить по христианским заповедям.

5