Классициум

Да простится сему комментатору, если он повторит еще раз то, на чем настаивал в своих трудах и лекциях, а именно, что «неприличное» бывает равнозначаще «необычному». Великое произведение искусства всегда оригинально, оно должно потрясать и даже шокировать. У меня нет желания прославлять г на «Г. Г. », он отвратителен, он низок, он может служить примером нравственного падения, он ненормален, он не джентльмен, его суждения о Марсе и марсианах смешны. Но с каким волшебством певучая его скрипка возбуждает в нас сострадание, заставляет нас зачитываться его повестью, несмотря на испытываемое отвращение! Как описанию клинического случая, «Ло-Лите», несомненно, суждено стать одним из классических произведений психиатрической литературы, и можно поручиться, что скоро термин «марселина» появится в словарях и энциклопедиях. Но гораздо более важным, чем научное значение, мы должны признать моральное воздействие «Ло-Литы» на серьезного читателя – эта повесть предупреждает об опасных уклонах, указывая на возможные бедствия. «Ло-Лита» должна заставить нас всех – жителей Земли, Марса, Венеры и других тел Солнечной системы – с вящей бдительностью отнестись к сумеркам разума, дабы строить более надежный и безопасный мир.

Джон Картер, д-р философии

Титусвилль, Флорида

5 августа 1955 года

Часть I

1

Ло-Лита, свет моей жизни! Грех мой, звезда моя. Душка моя. Ло-ли-та. Язык ломается, не в силах воспроизвести мелодичные оттенки твоего имени, произнесенного тысячелетие назад седым марсианским королем. Ло. Ли. Та.

Она была Ло, просто Ло – по утрам, ростом пяти вершков [2]. Она была Ли в царственном платье до полу и вечерней маске. Она была Та в списках колониальной администрации. Но в моих объятьях она была всегда: Ло-Лита.

Конечно, у нее были предшественницы. Больше того, я никогда не искал бы Ло-Литу, никогда не отправился бы на Марс, не претерпел бы приключения, если бы не полюбил в одно далекое лето одну изначальную марселину.

Заседание начинается, господа присяжные заседатели! Перед вами подсудимый, и он готов исповедаться.

2

Я родился в 1910 году, в Берне. Мой отец отличался добродушным нравом и винегретом из генов: швейцарский гражданин, полуфранцуз-полурусский с румынской прожилкой. Он владел сетью роскошных гостиниц. В тридцать лет он женился на англичанке, дочке астронома Эдуарда Маундера. Моя мать была миловидной, но погибла от удара молнии – мне тогда было всего три года, и, кроме смутного золотистого образа, у меня ничего от нее не осталось. Старшая сестра матери, Сибилла, жила у нас в доме на правах бесплатной гувернантки. Я был очень привязан к ней, несмотря на суровость ее правил. У нее были голубые глаза и словно слепленное из воска лицо. Она писала плохие стихи. И, как многие поэты, была суеверна. Говорила, что знает время своей смерти – когда мне исполнится шестнадцать лет. Так оно и случилось, суеверие обернулось фактом.

Я рос счастливым избалованным ребенком. Вокруг меня вращался гостиничный космос. Его большие и малые планеты, от казачка на побегушках до великого князя в летнем костюме, все любили меня. Отец брал меня на лодочные прогулки, учил меня плавать и нырять, скользить на водных лыжах, читал мне Уэллса и Бэрроуза. И я уважал его и гордо радовался, когда удавалось подслушать, как слуги обсуждают его разнообразных любовниц.

Я учился в американской школе, находившейся в нескольких километрах от дома, получал отличные отметки и прекрасно уживался с наставниками и товарищами. До тринадцати лет (т. е. до встречи с Марселиной) было у меня, насколько помнится, лишь два переживания полового свойства: разговор с одноклассником-американцем во дворе школы о некоторых интимных явлениях, которыми сопровождается взросление; и новый неожиданный отклик организма на матовые снимки в пышном альбоме «Stage Beauty», который я по случайности обнаружил в гостиничной библиотеке.