Кинотеатр повторного фильма

Смешно ли это? Конечно, очень смешно. Но есть в этой сцене что-то очень тревожащее, что-то такое, что не могло бы появиться в комедийных скетчах «Монти Пайтон» или SNL. Дело в том, что происходящее абсолютно логично. На месте этих гостей могли бы быть и мы. Ведь только в силу каких-то исторических случайностей мы едим вместе с другими людьми, а испражняемся в одиночестве. А все могло бы быть ровно наоборот. А может быть, когда-нибудь и будет наоборот.

«Всю мою жизнь, – пишет Бунюэль в автобиографии, – я мучился вопросами: почему что-то происходит так, а не иначе? Чем это объяснить? Это стремление понять, заполнить пробелы только делает жизнь еще более банальной. Если бы только мы могли найти в себе смелость предоставить нашу судьбу случаю, принять фундаментальную тайну жизни, тогда мы смогли бы приблизиться к такому счастью, которое дается только с невинностью».

Все это звучит несколько туманно, но мне кажется, вот что он хотел сказать: то, что человек называет собственной жизнью, – это просто случайное стечение обстоятельств. Как если бы кто-то бесконечно бросал игральные кости, и все бесконечное число выпавших комбинаций привело к тому, что мы есть. И если мы с вами в чем-то свободны, то это в возможности осознать случайность тех условностей, или условность тех случайностей, которые определяют наше существование в каждый конкретный момент. Разумеется, это все какая-то призрачная свобода, но альтернативой ей являются только реальные цепи.

В самом начале «Призрака свободы» солдаты наполеоновской армии, захватившие Толедо в 1808 году, ведут на расстрел бойцов испанского Сопротивления. Стоя у стены в ожидании расстрела, те кричат: «Долой свободу! Да здравствуют цепи!» Потом их убивают. С призраком свободы бесполезно бороться. Он все равно победит. И весь фильм – иллюстрация к этому тезису.

Вместо традиционного сюжета в «Призраке свободы» задействовано что-то вроде детского калейдоскопа, который кто-то (не мы) держит перед нашими глазами. Мы заглядываем в глазок и видим картинку, завораживающую внутренней симметрией. Чем больше мы в эту картинку вглядываемся, тем сильнее нам кажется, что в ней есть какой-то смысл. Мы как будто привыкаем к новым правилам. Но в этот момент совершенно случайное обстоятельство заставляет калейдоскоп чуть-чуть перевернуться, и мы видим совершенно другую картинку.

Про наполеоновских солдат написано в книге, которую вслух читает няня в парке. Пока она ее читает, ее подопечная знакомится с педофилом, который дарит ей пачку открыток. Девочка приходит домой и показывает открытки родителям. На открытках изображены разные архитектурные памятники. Родители сначала возмущаются, а потом приходят в состояние сильного полового возбуждения. Ночью отец не может заснуть, потому что мимо его кровати то пробегает петух, то торжественно проходит страус, а то и вообще на машине приезжает почтальон, чтобы отдать ему какое-то письмо. Отец идет к доктору, жалуется на свое состояние и протягивает ему письмо, чтобы доказать, что то, что он видел ночью, – не сон и не бред. Доктор хочет прочитать письмо, но в этот момент к нему подходит медсестра, которая просит срочно отпустить ее с работы к умирающему отцу. Медсестра едет в машине и по дороге встречает – да неважно кого. Во всем этом не больше смысла, чем во всей нашей жизни. Но и не меньше.

В последние несколько лет в различных комментариях к происходящему мне все чаще встречается одно и то же выражение, которое, кажется, уже стало мемом: «А что, так можно было?» Причем на этот вопрос всегда находится один и тот же адекватный ответ в виде другого вопроса: «А что такого?» Вот человек перед гробом вместо того, чтобы тихо приклонить голову, упал, пять раз отжался и с достоинством отошел. «А что, так можно было?» – спрашиваем мы. «А что такого?» – отвечают все медиа на свете и освещают происшедшее с умиленным энтузиазмом.

На наших глазах все время происходит нормализация чего-то такого, что до сих пор казалось нам совершенно ненормальным, а те инстанции, которые отвечают за нормальность, объясняют, что все так и было. Происходит расширение границ свободы. Только она расширяется не совсем в том смысле, в каком мы себе это представляли. Нас охватывает странное беспокойство: а вдруг свобода расширилась за счет чего-то еще, и в какой-то момент нас всех заставят отжиматься перед гробом дорогих нам людей.

Неискушенный обыватель раздраженно говорит в таких случаях: «Все это какой-то сюр», имея в виду классический сюрреализм. Однако Бунюэль, наверное, единственный из сюрреалистов, чье присутствие в нашей жизни мы так часто ощущаем. Вряд ли кому-то приходится часто сталкиваться с чем-то, навязчиво напоминающим картины Дали или стихи Бретона, а Бунюэль – вот он, во вчерашних теленовостях.