Кинотеатр повторного фильма

Впрочем, надолго запомнились глаза главного героя. Абсолютно мертвый, внутрь себя взгляд, вдруг вспыхивающий яркой спичкой, словно прожигающий своей интенсивностью черно-белую пленку. И мгновенно снова гаснущий, как будто спичку задули. И еще красота жены профессора ошеломляюще просвечивала через мутное изображение. Казалось, что за всем этим стоит что-то такое, что от меня куда-то спрятали.

В то время я жил в одном доме с известным артистом МХАТа. У артиста был сын, на год старше меня, с которым я дружил. Однажды мы гуляли с ним во дворе. Там стояли двойные качели под общей железной перекладиной, и мы, когда не гоняли мячик, раскачивались на этих качелях и прыгали в длину. Кто дальше. И вот, как сейчас помню, сидим мы с ним на этих качелях, и он мне рассказывает, как папа взял его на закрытый просмотр на Московский кинофестиваль. Там показывали фильм «ХХ век». И вот они, рассказал он, там залезли голые с теткой в постель, легли с двух сторон, и она – и он рукой показал как. Еще он сказал, что там фашист хватает ребенка за ноги и разбивает ему голову об стенку.

Сейчас, сопоставляя вместе полузакрытый показ «ХХ века» Бертолуччи на фестивале и открытый показ его же «Конформиста» в московских кинотеатрах, я примерно понимаю, что тогда произошло. Как раз в это время Бертолуччи вступил в ряды итальянской компартии, и сверху спустили рекомендацию о том, что надо бы пропагандировать творчество молодого итальянского режиссера-коммуниста. Но ничего, кроме «Конформиста», для пропаганды на тот момент не было. Значит, надо было показать людям «Конформиста». Ну, как показать? Разумеется, секс вырезать. Гомосексуализм вырезать. Но какая-то проблема с этим фильмом все-таки оставалась.

С одной стороны, ни черта не понятно, что там, собственно, происходит. Пришлось попотеть, перемонтировать пленку и спрямить сюжет. С другой стороны, в фильме очевидно влияние то ли раннего немецкого экспрессионизма, то ли Лени Рифеншталь и в целом нацистской эстетики. Вся эта остроугольная изломанность в диком сочетании с монументальным величием. Гигантские внутренние пространства с крошечными человечками под уходящими в небо потолками. Стальное серое, вдруг разрывающееся непривычно яркими искусственными цветами.

Ну хорошо, эти кадры тоже можно убрать. Но ведь все равно от всей этой яркости, пестроты, буйства красок, от всей этой красоты, наконец, у советского человека может сложиться ложное впечатление. А не стоит ли за всей этой красотой тайное преклонение перед фашизмом? И тут идея: а давайте переведем это все на черно-белую пленку! Получится нормальное, строгое, умеренно прогрессивное антифашистское кино. Советский «Конформист» – черно-белый. А каким еще должен быть советский конформист?

Существует легенда о том, что приехавший на Московский кинофестиваль Бертолуччи с удовольствием выслушал сообщение о том, что его фильм широко показывают по всей стране, и попросил устроить ему просмотр. Режиссеру хотелось узнать, как фильм выглядит в русском дубляже. Рассказывают также, что после некоторого сопротивления ему фильм показали. И что он молча его посмотрел и ни слова не сказал: правильно понял, что говорить тут не о чем. Да и не с кем. Но, скорее всего, это только легенда.

«Конформиста» оказалось очень интересно пересматривать. Потому что, вроде бы, я прекрасно помнил каждый эпизод по отдельности, они все такие красивые и яркие, что кажется, раз увиденные в цвете, отпечатываются в памяти навсегда. Но я напрочь забыл их последовательность, совсем не помнил, что откуда вытекает и по какой логике одна сцена следует из другой. И это при том, что, в сущности, весь фильм выстроен в более или менее хронологической последовательности.

Это легче всего было бы объяснить тем, что хотя картина, конечно, работает по логике сновидения (обычно так всегда объясняют в кино все непонятное), но это и не совсем так. Здесь мы сталкиваемся с тем способом рассказывания истории, который так любил, а может быть, и изобрел Достоевский: в самый критический и страшный момент своей жизни человек лихорадочно пытается понять, что же такое с ним случилось. «Я всё хожу и хочу себе уяснить это… Вот уже шесть часов, как я хочу уяснить и всё не соберу в точку мыслей. Дело в том, что я всё хожу, хожу, хожу… Это вот как было. Я просто расскажу по порядку. (Порядок!)» – так начинает рассказчик «Кроткой».

Посреди комнаты стоит стол, а на столе гроб, в котором лежит тело его молодой жены, выбросившейся из окна несколько часов назад. И герой ходит и ходит вокруг этого гроба, пытаясь что-то объяснить даже не себе, а кому-то внешнему, воображаемому. Потому что, когда мы что-то пытаемся объяснить самому себе, мы всегда невольно объясняем кому-то другому.