Кинотеатр повторного фильма

Первый раз я посмотрел «Зеркало», когда учился в девятом классе. Был такой специальный абонемент для старшеклассников. В кинотеатре «Фитиль» на «Фрунзенской» показывали по два фильма встык. Сначала какой-нибудь полузапрещенный, потом – без паузы – комедию.

Гипнотический сеанс в прологе. Мальчика лечат от заикания: «…громко и четко: я могу говорить!» – «Я-мо-гу-го-во-рить!»

Потом – бах… и титры.

Бах и Титры.

Я не помню, что бы такое меня потом в жизни сильнее поразило. До конца фильма я сидел сам как бы загипнотизированный. Ничего не понял. И сразу без паузы врубили «Никаких проблем», где весь фильм возят труп в багажнике.

А человечество потом долго делилось для меня на тех, кто посмотрел «Зеркало» и кто нет.

Прошло довольно много лет. Тарковский эмигрировал и умер. В кино показали фильм «Покаяние» и фильм «Скорбное бесчувствие». Советская власть линяла и рассыпалась на подробности. В каком-то огроменном кинозале показывали «Зеркало» за много лет в первый раз. Как-то я туда пролез – не помню как. Еще перед началом мне несколько знакомых успели шепнуть, что в зале Арсений, и я нарочно продефилировал мимо первого ряда, пытаясь его высмотреть.

Посредством «Зеркала» Тарковский сотворил из своего отца чуть ли важнейшую поэтическую фигуру двадцатого столетия – голос, как бы, не бывшего поколения, утраченного как бы звена. «И птицам С НАМИ было по дороге…» И от этого С НАМИ через двадцать лет – мурашки по спине.

Тарковского ругали за голос Смоктуновского, читающий текст от автора. Дескать, его артистическая, гейская даже, манерность не соответствует материалу. Все бы так, когда бы это не был голос, идеально похожий на голос Арсения. В «Зеркале» есть, может быть, самая откровенная сцена во всем мировом кино. Это когда автор показывает момент собственного зачатия. И ничего неприличного. Просто Терехова и Янковский лежат на траве. И голос за кадром спрашивает: «А ты кого больше хочешь, мальчика или девочку?» Сначала кажется, что голос – Смоктуновского, потом понимаешь – нет, это Арсений спрашивает. А Терехова отворачивает голову, чуть вытянув шею. Ведь тот, кто это видел, – никогда не может забыть. Ну, не может ведь?

Я не могу.

Рассказывали, что Тарковский не давал Тереховой читать сценарий. Чтобы она не могла подготовиться и сыграть. Ему нужна была непосредственность, а Терехова была для этого дела слишком профессиональна. Терехова стояла от этого на ушах – ненавидела режиссера, выклянчивала текст, у кого могла. Говорят, эта сцена была снята так: Терехова лежала на траве и ждала съемки. «Рита, у тебя что, с шеей что-то не так?» – спросил Тарковский и включил камеру. «Что?»

А голос Арсения звучит в фильме еще один раз. В сцене «папа приехал». В дверях стоит молоденький лейтенантик. «Маша. А где дети?» Голос чуть-чуть надтреснутый. Как старая пластинка. Сейчас таких не делают. А Янковский выглядит в точности, как Арсений на фотографии в военной форме. Я ее потом в трехтомнике Арсения обнаружил.

Мой отец иногда объяснял мне, почему он не может хорошо ко мне относиться. Он тогда на меня не кричал, не размахивал руками, а с чувством, подробно аргументировал. Я в этой ситуации выходил в сабспейс. Я сидел молча, не мог выговорить ни слова, по щекам у меня текли слезы, и было мне хорошо, сладко и стыдно. А он был прав.

Терехова немножко неловко вытягивает шею и улыбается. А? И бабка ведет за руки по какому-то полю двух маленьких детей. Зигзагами. Но очень решительно. Через высокую траву. Которую шевелит ветер. И мне сладко и стыдно. А?

Потом «Зеркало» стали регулярно показывать по телевизору. И я смотрел, пока не уехал. Лучше всего про это у Гандлевского: «В молодости я был без ума от этих кинокрасот и смотрел „Зеркало“ раз восемь. Но в прошлом году фильм крутили по телевидению, и было мне неловко и скучновато».

А потом наступило то время, когда моя дочка выросла и поступила в колледж. И я подумал, что, если я не покажу ей «Зеркало», она не увидит его уже никогда. «Если он свернет от куста, то это отец, а если нет, то это не отец, и он не придет уже никогда». Терехова сидит на заборе и нервно курит папиросу. Я ужасно волновался. Все ведь надо как-то объяснить. По-русски дочка говорит хорошо, а вот читать и писать фактически не может.

С прологом все легко. Бах и Титры – это на все времена. Как и следовало ожидать, с последнего раза Терехова сильно помолодела. Первая сцена. Подпрыгивающая походка Солоницына. «Слушайте, у вас там кровь…» – «А!..» Здесь надо просто сказать: «Этого человека ты больше не увидишь. Он исчез, как появился. Неважно, зачем…»