Хроники преисподней

Так или иначе, второе событие этого дня было куда более приятным и многообещающим: Воронцова вызвал к себе сам полковник Дерябкин. До этого, конечно, старший лейтенант видел Дерябкина живьем, но мимоходом и случайно. Пару раз, впрочем, желал ему здравия, но вряд ли это можно считать полноценной светской беседой.

Ровно в четырнадцать ноль-ноль, слегка трепеща, старший лейтенант Воронцов предстал пред грозные очи полковника. Очи эти, от природы синие, словно небо, с годами вычернились – от службы, надо полагать, и от перенесенных вместе со всей страной лишений. Бывало, что в хорошую минуту полковничьи глаза снова становились голубыми, но ненадолго, совсем на короткий срок.

Нынешний случай был не тот, и на заледеневшего от служебного рвения Воронцова глядели сейчас два черных омута. Они глядели и глядели, как будто всасывая его всего, целиком, с пиджаком и парадным галстуком, который он надел ради такого случая. Когда Воронцов уже решил, что так он и простоит перед начальственным столом до конца времен, Дерябкин вдруг улыбнулся уголком рта.

– Не дрейфь, старлей, – сказал он именно так, как это бывало в мечтах Воронцова, – не дрейфь, разговор у нас будет не совсем официальный. Присаживайся, в ногах правды нет.

– Но правды нет и выше, – механически ляпнул Воронцов и замер в ужасе на краешке стула.

Однако за дерзость такую никаких кар не воспоследовало, наоборот, глаза полковника сделались уже не такие черные, и в них кое-где проскакивали веселые голубые искорки.

– Классиков читаешь? – сказал Дерябкин. – Это хорошо. Приятно иметь дело с грамотным человеком. А то наши башибузуки думают, что ничего, кроме служебных инструкций читать не надо, и так они умнее всего света.

Старлей не стал говорить, что классиков он не очень читает, а умных фраз набрался от Танечки в те еще времена, когда она относилась к нему снисходительно и не было вокруг проклятых хохотунов. Впрочем, справедливости ради – разве он сам к ней не отнесся снисходительно, когда вербовал на службу?

Вы, наверное, удивитесь: как это – вербовал? Или Танечка тоже служила в Комитете? Да вот в том-то и дело, что нет, иначе разговор у них, конечно, вышел бы совсем другой, куда более содержательный вышел бы у них разговор. Просто, когда Танечка заканчивала свой Институт иностранных языков, Воронцов пришел в деканат – искать, как это водится, новых сотрудников для Комитета, который тогда звался МГБ, то есть был еще министерством. Посмотрел списки, характеристики выпускников, и среди прочих отобрал и Танечку. А трудно было не отобрать – она и на фотографии была чудо, как хороша. Вот бы с такой поработать, подумал он тогда. Сказано – сделано. На следующий же день Танечке позвонили и дружелюбным, но в то же время строгим голосом пригласили прийти на Лубянку.

И вот, значит, сидят они вдвоем в кабинете, она смотрит на него сияющими своими глазами и говорит:

– Знаете, дяденька, а я ведь очень честная. Что меня ни спросят, сразу всю правду говорю. И про подружек своих, и про кавалеров все-все маме рассказываю. А про маму – подружкам. Мама говорит: «Ты совсем не умеешь хранить тайну! А я говорю: «А какие могут быть тайны у советской комсомолки?»

Пока она болтала, он смотрел на нее и любовался – до чего же милая! И вроде простая внешность, и носик курносый, и вообще легкомысленная, а глаз не оторвать. Как будто сама жизнь перед тобой, сама радость и веселье.

Само собой, нехитрые ее отговорки он отлично понял, но виду не подал. Уже тогда решил: «Моя будет!» Ну, а раз так, нехорошо знакомство с лишней суровости начинать. Покивал, поулыбался, пожелал счастливой трудовой биографии. А напоследок, перед тем, как пропуск подписать, сказал:

– Но если передумаете – добро пожаловать!

А через пару дней как бы случайно столкнулся с ней на улице возле ее дома. Поинтересовался, не передумала ли, случаем. Она засмеялась и сказала, что еще не успела. Слово за слово – разговорились, чему-чему, а с людьми разговаривать в Комитете учили.

Стал понемногу захаживать к ней в гости, с мамой ее познакомился. Мама, правда, глядела сухо и в разговоры особенно не вступала. Как чуть позже он узнал, была у них по комитетской линии печаль: отец Танечки в тридцатые еще годы попал в лагеря, отсидел там серьезный срок. Ну так, милые мои, кто у нас в лагере-то не сидел? Даже чекисты многие – и те не миновали сей горькой чаши. Времена были такие – приходилось посидеть за счастье народа и общее светлое будущее всей страны. И, как видим, не зря посидели. Умер товарищ Сталин, и многих сидевших реабилитируют прямо сейчас. Кого посмертно, а кого даже и живьем – пусть человек напоследок порадуется.

– …так вот, значит, среди прочих и его реабилитировали, Алсуфьева этого, – донесся до него голос полковника. – Да ты, старлей, слушаешь меня или как?

Конечно, товарищ полковник, слушает он, и все слышит. И Воронцов вернулся мыслями к тому, что рассказывал ему полковник. Из слов начальства рисовалась следующая картина.